тойонов, бедным?

– Как в тундре олени должны принадлежать тому, кто их пасёт, так и земля, на которой выращивают хлеб, должна принадлежать тем, кто её обрабатывает. Революция, Советская власть навсегда покончили с бесправием, неравенством и эксплуатацией. Свободный народ стал подлинным хозяином своей земли, своей судьбы.

– Светлый Человек! – поднимаясь с лавки, сказал Иннокентий Иванович Батюшкин. Тёмные, спокойные глаза ещё крепкого старика выдавали силу его характера. – Ленин мудрее всех владык. Он своим умом пронзил сердце злого духа русского царя. Ленин, как наша тундра, всесилен, прост и понятен людям. Это наш человек! Когда мы вместе, это большая сила. Каратели обходят нас. Отныне они не найдут ни в одном живом уголке нашего края ни мяса, ни куска прошлогодней юколы…

Батюшкин внимательным, острым взглядом прошёл по лицам тундровиков и остановился на Калеургине!

– Носов заглядывал. Дверь не прикрыл. Верни его.

Калеургин и с ним мальчишка лет пятнадцати мгновенно влезли в кухлянки, на ходу натянули на головы малахаи. Кто-то сунул одному из них в руки винчестер. Не проронив ни слова, старший и младший ушли на задание…

–  Опасный человек этот Нос, – пояснил Батюшкин. – Беду принесёт.

– Мы уже имели возможность убедиться, – ответил Шошин.

– Через два-три дня мы уйдём далеко отсюда. Что мне делать с вами, ума не приложу. Время неудобное. Кораль скоро.

– Иннокентий Иванович, у нас одна дорога – Якутск.

– Одним не пробиться, – предупредил Батюшкин.

– И всё-таки надо идти, – решил Шошин.

– Возьмите наших собак, – предложил Иннокентий Иванович, – Курил проводит вас…

Пока ревкомовцы беседовали с тундровиками, Носов на сильной упряжке уходил в сторону Нижнеколымска. Короткая мглистая ночь скрыла его. Тщетно Калеургин искал следы его нарт. Дойдя почти до острова Ыллааччы, повернул обратно. Начинавшие было проглядываться сквозь наплывающую облачность редкие звёзды погасли. Ближе к полуночи потянуло сыростью. Запуржила позёмка…

Утонуло в снегах на берегу Стадухинской протоки Колымы Нижнеколымское зимовье, поставленное Семёном Ивановичем Дежнёвым и его дружками дружинниками в конце первой половины семнадцатого столетия. Несколько рубленых изб, два просторных пустых амбара за засугробленным тыном да унылый погост с почерневшими покосившимися крестами.

Старенькие ходики отбили полночь. Связной есаула Бочкарёва, одноглазый каюр Нелькут примостился на ороне у края стола и, безучастный к пьяному разговору предводителя нижнеколымских головорезов Аболкина со следователем пепеляевского штаба Седалищевым, поскрипывал на хомусе. Протяжная заунывная мелодия береговых чукчей коробила подвыпивших офицеров. Наконец, не выдержав, Аболкин, состроив недовольную гримасу, загундосил:

– Хватит, Нелька, тошно…

Нелькут спрятал в карман меховых брюк-хамби хомус и притих. Седалищеву понравилась покорность чукчи, и он ткнул в его плечо кружкой, наполненной разведённым спиртом.

– Выпьем, Нелька, за здоровье полковника Бочкарёва!

Ухмыльнувшись беззубым ртом, Нелькут влил в кадычную глотку содержимое кружки. Вытер скривившийся в гримасе рот и просительно поглядел на следователя.

–  Ещё дай?..

– Какие у нас люди! – куражился следователь. – Горы свернут!

– Такие и шею открутят, – пьяно промямлил Аболкин, плавая подслеповатым ехидным взглядом по рожам собутыльников.

– Семью Бурнашовых ты замочил? – Седалищев уставился на Аболкина. – Самовольничаешь?..

Шмыгая будто приклеенным к тощему угристому лицу широконоздрым носом, Аболкин ощетинился.

– Замолкни, паук! Ты уже в девятнадцатом такую страсть заимел. Забыл?.. Так напомню, как главного большака Иркутской губернии, учителя бедной сельской школы Николая Андреевича Гаврилова, ссыльного на вечное сибирское поселение, ты, иуда, грязными грабками на кусочки разорвал и на головешках по ветру раздул.

– А как ты думал?

– Зверюга!

– Не заговаривайся!

– Живоглот… С белоказаками под Красноярском в восемнадцатом девчонку, большевичку Аду Лебедеву, за что зарубил?

– Агитацию шибко рьяно вела польская шпиёнка.

– И за кого ты брюхо ненасытное раздираешь? – Аболкин провёл шелушившейся от чесоточного раздражения рукой по влажным синюшным мешкам под глазами и уставился алкогольным пучеглазием на следователя. – Может, миллионы держишь в американском банке? Брильянтов у тебя куча? С умишком чужим живёшь, Седаль!

– Не тронь мою душу!

– Дерьмо у тебя под рубахой!

– Смотри, Аболкин! – Седалищев, багровея, брызгал слюной, корёжа полусогнутые пальцы перед носом Аболкина. – Я на тебя за эти штучки-дрючки донесу!..

– Ух, стервятник!..

…И быть бы в доме мордобитию, если б не Евфросиния. Высокая молодая женщина с тёмными вьющимися волосами и крупными чертами гладкого лица держала жаровню с шипящими в жиру кусками оленины.

– Что не поделили? – спросила спокойным густым голосом.

– Дай я тебя поцелую! – пытаясь ухватить её за талию, ухмыльнулся Седалищев, складывая губы в чмочку.

– Уберись! – небрежно отодвинула его Евфросиния. – Перед полковником завиляешь…

– Есаул далеко… – Седалищев нагло потянул носом, обнюхивая обтянутую светлой кофтой упругую грудь. – Принцесса! Диколоном пахнет! Хэк, фу- фу.

– Хватит кочевряжиться! – взорвалась Евфросиния.

– Ух ты!.. – Седалищев ухмылялся, меряя Фросю сальным взглядом. – Тута трое русских торгашей объявились. Шибко не по нутру начальству высокому. Говорят, что околачиваются по побережью, среди голытьбы тискаются. На большаков вроде несхожи. Дубинистые. Такой раз смажет по рылу, другой не захочешь. А пощипать их больно хотца.

Седалищев хотя и был навеселе, но для порядка не выкладывал, зачем прибыл в Нижнеколымск. В его нагрудном кармане лежало особо важное распоряжение пепеляевского штаба об организации розыска и задержании руководителей Анадырского нарревкома, которые под видом торговых людей пробираются в Якутск для связей с органами Советской власти.

– Своё хотение до Бочкарёва оставь…

– Умна… – неискренне ухмыльнулся Седалищев. Оглядел мрачную компанию и снова опустился на лавку. Сделал несколько маленьких глотков из неполной кружки и пододвинул её Нелькуту. Однако тот никак не реагировал на этот жест следователя. Он опять выводил на хомусе протяжную мелодию. Древний якутский инструмент издавал заунывные звуки, навевая тоску.

Каждый раз, выезжая по своим делам в близкие или дальние районы, Бочкарёв поручал Нелькуту присматривать за Фросей. Да и не только за ней. Всевидящий одноглазый чукча был его покорным слугой и хорошо знал тундру. Кривого побаивались, зная его свирепую хватку и кровную мстительность к обидчику. На него иногда даже покрикивали, но это не означало, что кто-то был властен над ним.

Единственным человеком, кого он слушался, была Фрося. Она нравилась Нелькуту. Хотя Фрося чаще относилась к нему скорее с раздражением, чем приветливо.

– Попал я в логово, – промямлил Седалищев.

–  Хорошо попал, – отозвался Нелькут.

– Дело к тебе есть.

– Дело надо делать.

– К рассвету будешь в Походске?

– Нет.

– Почему?

– Снег корявый.

– Сам ты!.. – Седалищев хотел было выпалить бранное выражение, но что-то сдержало его. – Носова ждать буду.

– Жди, жди, – спокойно ответил Нелькут и забренькал на хомусе.

– Распоясались… – с явным раздражением скрипел Седалищев, пододвигая к себе кружку с сивухой.

Тяжёлая дверь взвизгнула на проржавевших кованых петлях, и в избу проскользнул Мишка Носов. Вёрткий, маленький человечек с хитрым, скользящим взглядом. Забегал виноватыми, крохотными глазками по присутствующим и уставился на Фросю.

– Что на бабу впялился? – хихикнул Аболкин.

– Дурак! – усмехнулась Фрося.

– Сердитая женщина, – опасливо поёжился Носов и опустился на орон.

– Купчишек видел? – Седалищев уставился на Носова.

– Не купцы это, – ответил Носов.

– Кто же?

– Собрание делали.

– Так.

– Ленина знают.

–  Ленина?

– И Мандрикова знают. Тебе скоро конец, Седаль.

– Ещё чего?

–  Бочкарёву тоже конец.

– Оружие у них есть?

– Много.

– Собаки?

– Кеша Батюшкин дал. Курил дал. На Аллаиху пойдут.

– Где они?

– У Прасковьи Барановой были, у старосты были.

– У Барановой? Вот стерва! – Аболкин громыхнул по столу кулаком. – Она у меня закрутится каталкой.

– Активистка? – спросил Седалищев.

– Она…

–  Михалкинские, мархаяновские и рыбаки из Курдигина были, – спешил доложить Носов, – говорили, что американским купцам конец.

– Загнул? – взъерошился Аболкин.

– Совсем нет, – обиделся Носов.

– Я им заткну уши! – заметался Седалищев. – Аболкин, немедленно в Походок!

– Не собираюсь…

– Как?!

– Нашёл дураков… Не твоё это дело, Седаль.

– Я тебе говорю: собери людей и…

– Не пори горячку, Седаль. Я сам пойду через Блудные озера на Волчью протоку. От меня не уйдут торгаши.

– Ну и бес же ты, Аболкин! – обмяк Седалищев.

– Я маленько собачек потравил, – гундосил Носов, суетясь возле Седалищева.

– Зачем? – Седалищев ухватил Носова за шиворот. – Дрянь!

– Совсем маленько потравил, – оправдывался Носов.

– Только на это ты способен, Нос, – Аболкин досадно плюнул.

Тревожно и пасмурно было на душе Фроси.