ему хуже горькой редьки, да и не хотелось покидать шошинское жильё. Нелькут не спеша семенил возле нарт, не обращая внимания на Седалищева. А когда развернул упряжку, вспомнил:

– А Гаврилка Мохнаткин утёк!..

Гикнул на собак, нарта сорвалась и юркнула за обрывистый мысок.

Все дальше и дальше уносился разноголосый собачий перебрёх, а вскоре и он растворился в сероватом просторе, и только ветер перебирал сухую крупу наста, будто ёж копошился в жухлой осенней листве.

– Рыщет?.. – спросил раздражённо Волков, высунув из приоткрытой двери бледное, болезненное лицо с тёмными провалами светящихся просинью глаз.

– Зачем встал? – забеспокоился Шошин.

– Добрую весть услышал.

– Дела, видать, у наших сторожей неважнецкие, видишь, засуетились.

– Значит, расправа над Мохнаткиным не состоялась?!

– А я что тебе говорил, Ефим?.. – Шошин почти насильно втолкнул Ефима в избу, плотно затворив за собой дверь, сказал: – Температура, поди, высокая, а высовываешься… Осталось мне ещё свалиться.

– Ну что ты… Мне даже легче стало. Молодец Мохнаткин.

Ещё свежи были в памяти события недавних дней… Белогвардейский штаб разворошенным осиным гнездом метался по всей округе в поисках злодея. А началось всё с обыкновенного разбоя, учинённого взбунтовавшимися индигирскими отрядниками, на которых белогвардейская верхушка возлагала немалые надежды…

Пренебрегая мнением предводителя индигирцев, Бочкарёв объявил Аболкина, их земляка, предателем и казнил его. Атаман индигирцев оскорбился и, воспользовавшись отсутствием казаков, на восьми упряжках ушёл из Нижнеколымского лагеря белогвардейцев. Бочкарёв упредил этот ход: за Соколиным хребтом прочная засада казаков стояла заставой…

Усталые после истребительной акции, казаки спешили. Заметали следы преступления. Тундра только кажется пустынной. Страшная весть о бочкарёвской расправе принеслась в отряд индигирцев быстрее, чем возвратились казаки.

Озлобленные отрядники карательного индигирского отряда учинили погромы в Нижних Крестах и Нижнеколымске. В первую очередь забирали ездовых собак и упряжь.

Софрон Захаров знал намерение индигирцев и поручил Данилке Протопопову и Гаврилке Мохнаткину проследить за ними. При этом запретил ребятам самим предпринимать какие-либо действия. Только разведка, и ничего больше.

Индигирцы разделились на два лагеря. Одни говорили, что надо отомстить бочкарёвцам за смерть земляков, другие настаивали на выходе из-под командования есаула… Спорили до темноты. Воспользовавшись этим, Данилка и Гаврилка Мохнаткин перерезали алыки на ошейниках ездовиков и незаметно ушли. Расчет у ребят был прост: без головной собаки, без захаровского вожака по кличке Чонча, ни одна упряжка не двинется с места. Когда ребята уже были далеко от Нижнеколымска, Чонча вдруг завыл с такой тоской, что на его зов тут же отозвалась вся упряжная свора индигирских собак. Собаки срывались с мест и с трубным лаем пропадали в темноте наступившей ночи.

Индигирцы взбудоражились. Над Нижнеколымском поднялась стрельба. Бочкарёвский отряд в это время был как раз на подходе. Казаки, услышав стрельбу, рванулись вперёд, решив, что индигирцы узнали о расстреле за Соколиным хребтом и теперь вступили в бой с цапандинским казачьим отрядом, который к этому времени должен был подойти к нижнеколымскому штабу. Индигирцы открыли по казакам ответный огонь, подумав, что те на них нападают… Пока разобрались, немало перебили людей с той и с другой стороны. А отсутствие Крестовских собак навело потом на мысль, что суматоху и угон упряжек могли устроить только нижнекрестовские якуты. Организовали погоню.

Данилка и Мохнаткин потеряли много времени на сбор и упряжку собак. А когда необычный аргиш двинулся по Колыме, преследователи были уже близко. Гаврилка Мохнаткин слез с нарт и сказал:

– По Стадухинской протоке дойдёшь до Медвежьего зуба, а там по распадку доберёшься до наших. Я же тут их подожду, – и кивнул на ещё невидимую погоню. – Вон там, у Пушкарёвского островка… Уходи, Даня…

Быстро развернули упряжки. Данилка укнул на вожака, и вскоре тёмная длиннохвостая змейка быстрого аргиша неслышно растворилась в морозной гуще ночи… Далеко позади остались восемь редких, одиночных выстрелов…

В питейной избе бочкарёвцы разливали горькую. Тучный пожилой якут, хозяин заведения, подперев пухлыми ладонями лицо, с упоением слушал игру захмелевшего хомусиста. Древний инструмент издавал протяжные звуки. И казалось: сама тоска пришла и растворилась здесь, в дымном чаду прокуренной избы.

Казак Пётр Рытов таращил хмельные глаза на музыканта и изредка пьяно икал. Напротив подёргивался, неопределённо ухмыляясь, один из близких есаулу людей, тоже из казаков, Чижов Карпуха. Ухмылка его раздражала Рытова.

– Хмыляешься, Карпуха? – задирался Рытов.

–  Весело!.. – огрызнулся Чижов. Рытов перекосил тонкогубый рот:

– Тебя и их благородие, всех до одного помету!

– Бочкарёва не лапай! – сжав кулачонки, пискляво надрывался Чижов. – Глотку перегрызу!..

Остановил их появившийся в сопровождении местных атаманов Бочкарёв. Поднёс Рытову под нос кулак, пригрозил:

– Сдеру шкуру!

– Всю содрал, ваше благородие!

– Скотина! – побагровел Бочкарёв и сдавил крышку деревянной кобуры маузера.

– Ты глотку не заклинивай, ворюга! – ощетинился Рытов.

Бочкарёв – матёрый бандит, при одном имени которого трепетали даже высшие офицерские чины колчаковской армии, вдруг понял, что сила его власти где-то надорвалась. Рытовская наглость сначала ошарашила, а потом и напугала. И только когда Карпуха Чижов, плаксиво заикаясь, сказал: Ваше благородие, а Петька-то Рытов смуту готовит, – опомнился.

– Бунтовать?! – заорал он и, выхватив маузер, ткнул дулом в подбородок Рытова. – Мерзавец!

– Стреляй, – ворочал крутыми желваками Рытов, – душегуб! На чужом горбу далече не укатишь. – И Рытов нервно захохотал… Сильно ударил в дверь ногой… – Охолоднимся?.. Пошли?..

Бочкарёв медлил. Но увидел насмешливые взгляды казаков, собрался и вышел на крыльцо.

– Долю верни!

– Какую? – насторожился Бочкарёв.

– Человеческую, иуда!

– Вот оно что…

– Кровушкой людской упиваешься? А ведь горы сулил? И я с такой сволочью связался… Меня ж мамка дома ждёт. Жинка истосковалась. Душа горит!.. Эх-х!..

Рытов размахнулся широко, как взмахивал когда-то косой, и замер. Его дважды качнуло, словно кто-то невидимый мощным жгучим хлыстом полоснул по могучей груди. Сделал вперёд шаг навстречу повторившимся вспышкам и упал на колени, размазывая тёплую липкую жижу по лицу:

– Ма-ма… матерья божия… ма-а-а…

Бочкарёв с опаской наклонился над вытянувшимся огромным телом, боязливо заглянул в лицо. Открытые, подернутые последней болью глаза казака смотрели в посветлевшее ночное небо…

– Водки! – гаркнул Бочкарёв, войдя в избу, и тяжело опустился на лавку. Щёлкнул потемневшим портсигаром, прикурил от яркого жирника, жадно затянулся.

– Керетовские торгаши живы? – спросил, уставившись на Седалищева.

– Так точно… – отозвался следователь.

– Пора… И чтоб без помарок. – Посмотрел пристально на Седалищева и устало добавил: – Советы в Аллаихе…

Шошин не ложился – не до сна было. Опять Ефим метался в бреду. Шошин не отходил от постели, прикладывал компресс, подносил к потрескавшимся губам кружку с водой. Кризис вроде бы давно миновал, опухоль, однако, на ноге не спадала. Тундровики, приезжавшие проведать, привозили настои из трав, но, видимо, требовались другие, более действенные средства. Гусиный жир и тугая повязка ослабляли на время боль, тогда Ефим оживал.

– Одна морока со мной, – грустно говорил он, – связал всем руки. Да Иосиф что-то задерживается, а был слух, – помнишь, ты говорил, что поправился? Как бы его там не грохнули…

Ефим отвернулся к стене. Закрыл глаза. Но уснуть не мог. Вот и тогда, подумал, был мороз сильный. Далеко был слышен хруст снега под ногами товарищей и конвоиров. По продрогшей реке Казачке шли цепью. Потом… команды, выстрелы…

Он, Волков, тогда выжил. Раненого, полуживого, спрятали его от белогвардейцев и вылечили местные жители. Кровавую расправу колчаковцы свершили потом и над другими товарищами. Погибли Август Берзин, Якуб Мальсагов… Как могло это всё случиться? – много раз задавал себе этот вопрос Ефим. – Как?..

…А Михаилу Мандрикову было тридцать два года!.. Путиловский рабочий, он в шестнадцать лет уже член РСДРП, депутат Учредительного собрания от Приморья, участник Третьего Всероссийского съезда Советов… Так и погиб со словами: «Да здравствует революция!»

… Комиссару железнодорожной станции Хабаровск Августу Берзину шёл двадцать первый год, а за плечами уже была Первая мировая война, латышский стрелковый полк… С октября семнадцатого года боролся за Советскую власть на Дальнем Востоке. Он и теперь будто стоял рядом с Ефимом… Высокий, худощавый, хмурил густые тёмные брови и твёрдо говорил: «Держись, Ефим, ты большевик!..»

Если бы были они живы, да разве разгуливали бы ещё по колымской земле недобитки Колчака?.. Прав был тогда Шошин, в январе, когда предлагал новому нарревкому Анадыря Нечипуренко создавать боевые отряды для защиты уезда от банд Бочкарёва – Бирича. Было бы единство во взглядах, не пришлось бы теперь прикидываться торговыми людьми…

Спасение края – помощь якутских товарищей, и опять Шошин прав…