Ефим мучился от болей и от набегавших одна на другую беспокойных дум.

…Свой он, Шошин, проверенный на подпольной партийной работе… На год, кажется, моложе он Михаила Мандрикова, но уже тогда, на Анадыре, открыл нам с Иосифом глаза на мир, разжёг злость на душителей свободы. А мы-то были?.. Слепые котята… Боже мой… Братья по борьбе!.. Вас, дорогие товарищи наши, белогвардейские гады расстреливали у нас на глазах… А мы?.. По молодости, по наивности не хотели лишних жертв, думали, что всё решится мирным путём. А надо было сразу всех душегубов, одним махом! Никакой пощады…

Да, Шошин правильный человек… Вот он рядом, всё такой же кремнистый, каким и повстречался нам с Иосифом на Золотом хребте…

…Отчего же его нет, Радзевича… Неужели что случилось?

Ефим повернулся, приподнялся на руках, поднял на Шошина отяжелевшие веки. Тот сидел ссутулившись, смотрел на прыгающие язычки пламени и дымил самокруткой.

… Натопленная рубленка, взвизгнув дверью, вдруг распахнулась, и из холодной темноты перевалил через порог вывалянный в снегу Радзевич. Плотно притворил за собою дверь и устало опустился на приступку. Шошин и Волков уставились на него, всё ещё не веря столь внезапному появлению товарища после долгой разлуки. Иосиф поднялся. Шатко подошёл к кадке с водой и стал гулко отхлёбывать студёную льдистую жижу. Потом отяжелело навалился на лавку и улыбнулся виновато, приоткрывая глубоко распаханный на щеке шрам покрасневшей от мороза рукой.

– Попал? – посуровел Шошин.

– Как кур во щи!..

– Да говори же! – нетерпеливо спросил Ефим.

– Цапандина убил…

– Вот те на…

– Как же ты? – выдохнул Шошин.

– Охотился за мной… До самого Черноусовского острова проводил…

Покидая Походск в густых сумерках, Радзевич не заметил быструю, увязавшуюся за ним упряжку. Не увидел он её и после Петушковского изворота, когда она легко обошла его теневой стороной крутого правого берега… Не знал, что ещё во время пребывания в Походске находился он под постоянным надзором цапандинского стукача. Он-то и следовал за ним.

– Та-а-ак… – задумчиво растянул Шошин. – Значит, Цапандина?.. Не такой уж дурак он вроде…

– Не веришь?

– Неубедительно. Ладно, – сказал как отрезал, – пойдём глянем на твоего Цапандина. Ночи короткие стали…

Позёмка улеглась. Среди рваных низких туч проглядывался розоватый лунный отблеск. Черноусовский остров таинственно возвышался посреди остекленелого разводья. Ураганы и пурги отполировали это губительное место, а шаманы наложили на него своё табу. По старому поверью, на острове в час равноденствия злые духи Келе играют свои свадьбы, и горе тому, кто хоть одним глазом увидит этот неистовый разгул…

Шошин и Радзевич остановили упряжку в сквозняковой островной бухточке и, пробираясь сквозь цепкий тальник, поднялись к тому месту, где всего лишь два-три часа назад всё и случилось.

– Так ты говоришь, Цапандин? – почти насмешливо прошептал Шошин на ухо Радзевичу. – Здесь, да? – указал он на неглубокую развороченную лунку, выделявшуюся на ровном насте среди поредевших кустиков.

– Вроде бы, – неуверенно и тоже на ухо прошептал Радзевич, – это самое место.

– Беса рогатого ты грохнул, Иосиф, – Шошин потоптался вокруг… – Даже следа не осталось…

– Да как же это?..

– А так… Ты в Керетово подался, а сюда нагрянули ведьмы, подняли его вот из этой самой лунки и унесли проказника за рога в царственный покой коварного Келе.

– Да-а… – еле слышно прошептал Иосиф.

– Пошли, – Шошин подтолкнул Радзевича, – тут нечистое что-то, кто-то после тебя, по-моему, здесь был…

Не успели ревкомовцы выпить по кружке кипятку после ночной прогулки на Черноусовский остров, как в единственное оконце рубленки требовательно постучали. И на пороге появилась закутанная в пуховый платок высокая женщина. Следом за ней в избу вкатился молчаливый неприветливый Нелькут. Небрежно поколотил себя по бокам, сбивая с кухлянки снеговую пыль, протиснулся к раскалённой плите и подставил окоченевшие руки к огню. Евфросиния, это была она, неторопливо развязала платок, расстегнула овчинную шубу и устало опустилась на лавку.

– Эка куда вас загнали, – сказала, обращаясь к Шошину.

– Временно.

–  Может быть.

– Прозябли?

– На дворе май, а метёт зло.

– Я вам кипятку налью? – предложил Шошин.

– Налей… – согласилась Евфросиния. Шошин снял с гвоздиков подвешенные над плитой кружки, разложил на тарелке потемневшие галеты. Извинился:

– А вот сахар кончился…

– Вижу, несладко живёте, – как бы между прочим сказала Евфросиния, по-хозяйски, без тени смущения рассматривая ревкомовское жилище.

– Из какого края путь держите, – поинтересовался Радзевич, – не блуждали?

– С таким каюром разве заблудишься? – скупо улыбнулась Евфросиния и приказала что-то Нелькуту глазами.

Нелькут быстро вышел, неслышно притворив за собою дверь.

– В посёлке скука, – продолжала Евфросиния, – да пьяные опостылели. Решила прогуляться. Весна!.. – Она опустила тёмные ресницы, помолчала и внимательно посмотрела на Волкова. Потом встала, поправила пышные волосы и подошла к нему. Присела рядом, ласково спросила: – Скрутила она тебя?

– Ничего, – ответил Ефим и попытался приподняться, но тотчас бледность разлилась по его лицу.

– На твоём лице, парень, всё написано… – Она ловко, как малого ребенка, приподняла Ефима, придерживая за плечи, поправила на ороне шкуры. Тут же незаметно сунула под них небольшой свёрток. – Теперь легче будет, а то всё сдвинулось. – И осторожно опустила Ефима на подушку. – Так удобнее?

– Спасибо, – раскраснелся Ефим.

– Ничего, поднимешься…

Нелькут вернулся с вместительным тымтаем. Корзина, сплетённая из лозы тальника, была полна доверху. Поставил тымтай на стол и занял прежнее место у печки. Евфросиния достала из неё куски вареного мяса, жареную рыбу, два круга хлеба, сахар, плитки чая, махорку, соль, спички и в самую последнюю очередь извлекла гранёную бутылку спирта. И всё это время почти не спускала глаз с Шошина.

Всё в ней оборвалось, как только увидела его. И теперь готова была разрыдаться. Так было обидно на свою незадачливую судьбу…

– Смотрю я на тебя, Гавриил Кузьмич, и не верю глазам своим… Ты ли это? И радостно мне, и страшно…

– Чай, не у края пропасти стоишь, Фрося, – тихо ответил Шошин, – чего же бояться.

– Сил моих не хватает.

– Да-а… – Шошин не находил слов. Он терялся перед этой красивой молодой женщиной и тоже не знал: то ли радоваться ему этой встрече, то ли опасаться…

– Вы, наверное, ошибаетесь, – пришёл ему на помощь Радзевич. – Дела и пути торговые велики, а Гавриил Кузьмич по торговой части большой спец. Землю исколесил из конца в конец… Возможно, вы его и заприметили на каком-нибудь аукционе. Торговые мы люди…

– Торговые?! – Фрося откровенно улыбнулась и отрицательно покачала головой. – Да разве вы похожи на купчишек?! Чудак-человек!.. Да Гавриил Кузьмич у моего отца на «Сишане» до тринадцатого года матросом плавал, а потом, как сошёл на берег в Анадыре, так по сей час и не встречала… Помнишь, Шошин, «Сишан»?

– Но я ничего не задолжал твоему отцу.

– Отец боялся тебя.

–  Не знал…

– Считал тебя политическим.

– Отчего ж в полицию не донёс?

– Не желал лишних хлопот и осложнений со стороны полицейского управления и морского ведомства. Он ведь почти ни с кем не общался. Одна была страсть – деньги, деньги и деньги… В семнадцатом у нас «Сишан» отобрали, и полез отец к генералу Пепеляеву. Обида, видите ли, у него на Советы была за гнилой кораблик. Красная Армия и партизаны крепко поддали тогда господам офицерам. Они драпать, а мы, дураки, за ними… В какой-то деревне на ночлег остановились. Слышу сквозь сон, вроде как мать рыдает. Выхожу из закутка – боже мой!.. Отец на полу корчится, а молоденькие офицеры пыряют его штыками. Возле обезумевшей матери куча денег, и деньги те офицеры по карманам рассовывают… Чудом жива я осталась. Офицеры избу подожгли, а сами тягу, да не успели… Партизаны… Пепеляевцев перестреляли. Меня из горящей избы они тоже вытащили… Потом уже к Бочкарёву попала. Хотела руки на себя наложить, да нельзя: крещёная…

Фрося небрежно пододвинула бутылку, плеснула немного в кружку, проглотила жгучий спирт, поперхнулась…

– Вы вот смотрите на меня и думаете, небось: чего это атаманша расплакалась? Меня ведь тут атаманшей зовут. Ну какая я атаманша? Я обыкновенная баба. И никакого зла я никому в этой постылой жизни не сделала. И ты, товарищ, – посмотрела она на Радзевича, – не косись на меня. Да и потом в долгу ты у меня. Неумело наследил на Черноусовском. Однако не бойся. Цапандин не догадается, куда исчез его стукач. Правда, мерзкий он мужик, беспощадный… Ему скажи спасибо. – Евфросиния кивнула на Нелькута…

Взяла со стола кружку с недопитым спиртом, подержала в руках, будто согревая теплом ладоней, выпила, шмыгнув расслезившимся носом.

– Зачем ты, Фрося? – укоризненно сказал Шошин.

– Душа горит с горя…

– От горя слёзы льют, а не водку пьют.

– Всё-то у вас выстроено.

– Не всё…

– Жениться тебе, Шошин, надо.

– Не на тебе ли?

– Хотя бы!..

– Пути-дорожки у нас разные.

– А мы их вдвоём в одну соберём.

– А Бочкарёва с Цапандиным в сваты пригласим?

– Злой ты человек, Шошин, а с виду и не скажешь. – И встала, стройная, неприступная. Постояла и, сдерживая рыдания, снова тяжело опустилась на лавку, еле слышно сказала: – Дурень, не живу я с Бочкарёвым…