рабов, понимавших нашу и карфагенскую речь, и новые каменщики ни у кого не вызвали подозрения. А потом — было поздно… Варвары ворвались в город.

Разумеется, никто из членов Совета не мог предвидеть подобного и, конечно, не знал, как передать оружие из ортигийского арсенала жителям города. Мы еще вовремя сожгли мост, соединявший Ортигию с гаванью. Всю ночь над городом были огни да слышны крики женщин…

Нет… Не думать… Я не должен думать о них… Я только что писал о Фенонте. Да, что-то там о Кольцах Фенонта. Не думать… Нет у меня никого. И никогда в жизни не было…

К счастию, сохранились все мои механизмы, и римский флот, пытавшийся войти в бухту, был разбит мною наголову.

Нет, — Ортигия неприступна. Я создал ее таковой, а постоянная помощь из Карфагена всякий раз пополняет мои запасы еды, воды, дерева для машин и камней к катапультам. Варварам — не взять нас…

Варварам…

Я помню день, когда варвары впервые вошли в мои Сиракузы. Они не жгли и не грабили, но женщины плакали от того, как римская солдатня хватала их прямо на улице и трясла кошельками, предлагая деньги — известно за что. Моя собственная жена еле вырвалась из объятий трех таких молодцев. Она была беременна моим первенцем и, разумеется, ее оскорбили приставания римлян. Я тогда обратился с жалобой к римскому коменданту и он приходил приносить извинения.

Я как сейчас помню этого варвара… Он него нестерпимо несло потом, железом и чесноком. Его руки были черны от грязи и навоза, — да-да, навоза! Он сам со смехом рассказывал, что в хлеву его нового дома, подаренного ему Гиероном, грязно, как у Авгия в конюшнях, и он целый день разгребал вилами все это дерьмо.

А еще он непрестанно грыз семечки и сплевывал тыквенную шелуху прямо на наш мраморный пол! Грыз, да еще предложил мне горсть сих вонючих, замаранных коровьим дерьмом семечек!

Сей варвар на полном серьезе сказал мне, что моей жене предлагали хорошую цену! «Полталанта за задницу на троих!» Я когда услыхал, что «мои люди сразу просили — лишь в задницу, потому как видят — беременная, а они с пониманием», чуть не убил его…

Вдобавок ко всему, он самовольно спросил вина и один выпил целую амфору! Выпил, довольно рыгнул и стал лапать своими ручищами скатерть тончайшего тирского полотна и спрашивать, сколько я за нее заплатил?

Я к тому времени был уже в полуобморочном состоянии от всех запахов, словечек и шумов, кои производил этот варвар всеми частями его немытого тела, что просто снял скатерть и отдал ему в подарок, чтобы только тот быстрее убрался…

Так на пороге этот мерзавец вдруг схватил меня за грудки и прошипел чесночным запахом мне в лицо:

— Я-то свои руки вымою, а скатерку-то — простирну. Так мне за нее стиранную в Риме отвалят таланта два! Я сразу же разглядел, что это настоящая тирская шерсть! Так что мне все твои смешки, да ужимки — по фигу. А вот ты, — как был всю жизнь Дураком да Дерьмом, так на всю жизнь Дураком да Дерьмом и останешься! Сколько бы ты не душился своими духами. Вонючий ты педик! Позовешь меня еще раз — не забудь жопу намаслить. И себе, и бабе своей — я со всей сотней приду.

Когда дверь за чудовищем затворилась, я обернулся и увидел мою, бледную, как смерть, жену. Она зажимала от ужаса рот, чтобы не закричать. Потом она подбежала ко мне, прижалась всем телом и прошептала:

— Он вернется. Он сказал мне, что через десять дней он вернется и если я не пущу его, он… А ты, как мужчина, не решишься сказать, что тебя изнасиловали. Он сказал, что приведет двух дружков, а втроем они «изнасилуют, что угодно». Что делать?

Я сунул два пальца в рот, меня вырвало, но я избавился от ужасного запаха, коим провоняла моя маленькая гостиная, и отвечал:

— Собирай вещи. Мы уезжаем. С этими выродками я не смогу и не желаю иметь ничего общего.

Через неделю мы были уже в Александрии. Я был молод и наивен и думал, что уж в Александрию-то сим скотам вовек не добраться. Я ошибался. В Александрии они объявились через каких- нибудь двадцать лет… Тогда я вернулся домой в Сиракузы.

Я не узнал Города. Мне показалось, что дома стали пониже, а сам город стал каким-то съежившимся и напуганным. Я встретил моего старого друга и не поверил глазам, — он был одет в какой-то бесформенный серый хитон и все время озирался по сторонам. Я его спросил, почему он не писал все это время, почему он сменил одежду, почему он не следит за прической, почему…

А мой друг отвечал мне, что, оказывается, с точки зрения римлян, все красиво одетые — «проститутки». В первые дни негодяи стеснялись, а потом стали насиловать всех подряд, а наказать их нельзя, потому что они после этого всегда оставляют огромные (для нас — эллинов!) деньги для жертвы.

Насилуют — всех, невзирая на пол и на возраст, а центурионы смеются в глаза: «Вы бы еще позже по улицам шли, пышней одевались, да — душились, как шлюхи!» А какой симпозиум без гетер, умащения маслами, да бесед за полночь?! Ну и…

Я сперва не поверил своим ушам, а потом вдруг по-новому увидел посерелое, изможденное лицо друга и — все понял… Я так растерялся, что нечаянно спросил, как же до такого дошло?

Мой друг покраснел и еле слышно ответил, что наши торговля с ремеслами пришли в упадок, а представителям свободных профессий — жить вообще не на что! Оказалось, что варвары скупали всю сельскохозяйственную продукцию оптом и сразу отсылали ее к себе в Рим, а расплачивались — только деньгами, говоря, что мы не умеем делать ни оружия, ни стальных плугов, поэтому и ремесла наши им не нужны. Производство же амфор, кубков, перстней да браслетов пришло в упадок, ибо варвары не желали за все это платить.

Это звучит ужасно и дико, но наши же земледельцы сегодня — горою за римлян (именно поэтому варвары так легко заняли всю остальную Сицилию), ремесленники же и эллинская знать — разорились. Чудовищное опрощение, вульгаризация нравов привели… к массовым занятиям проституцией, ибо лишь торговля собственным телом и приносила всем стабильный доход.

Цены же на съестное взлетели практически до небес. Я уже не мог каждый день кормить собственных чад африканскими финиками да экономнее расходовал перец!

Эти римляне… Они хватали и тащили в казармы всех, коего могли заподозрить в занятиях проституцией. И теперь во всем городе, во всех, славившихся радостью и весельем Сиракузах, нет ни одного мужчины с не то чтобы локонами — с длинными волосами! Никто не носит одежд веселых цветов, никто не пользуется духами, или косметикой… «Представь себе, — горько усмехнулся мой друг, — не прошло и двадцати лет с прихода этих скотов, а мы уже все здесь потихоньку стали угрюмыми римлянами».

Помню, как сжало у меня тогда сердце. А еще больше она сжалось, когда после всего этого мой старый друг еле слышно попросил у меня денег, а когда я замешкался, он, не осмеливаясь взглянуть на меня, прошептал, что в казармах его научили такому, о чем я не имею малейшего представления и если я заплачу, он сделает так, что я не пожалею об этом.

На другой день я узнал, что этим промышляют практически все мои прежние товарищи по гимнасию. Но у них не очень хорошо получается, потому что их хлеб отбивают их жены, сестры и дочери. В Сиракузах при римском владычестве оказалось хорошо жить только крестьянам, выращивающим урожай, мастеровым, работающим на этих крестьян да проституткам обоего пола. Через месяц я уже знал наверняка, что большинство моих бывших друзей посещает мой дом не для того, чтобы засвидетельствовать мне свою дружбу, но чтобы «удовлетворить половую нужду» моих же рабов, а прочие — завидуют им, потому что других заработков в Сиракузах нет, а цены на питание сводят с ума.