Я как будто очнулся. Дождь почти перестал и люди мои развели походный костер, чтоб варить себе чечевицу да полбу. Греческий старикашка суетился вокруг них, таская для парней какие-то палки да веточки. Толку от него было чуть, но… Он — невредный. Да и потом — слишком стар, чтобы стать чьим-то рабом иль горбатиться на осадных работах… Не знаю, почему — у меня всегда сжимается сердце, когда смотрю на него. У меня в детстве был дедушка. Вот также вот суетился все да пытался помочь — знал про себя, что стар уже и чересчур слабосилен… И все равно — пытался быть хоть чем-то полезным. Умер он. Перед самой войной.

А я сижу все и думаю, — вот взяли бы черномазые Рим, неужто дед мой вот так же вот — суетился бы вокруг вражьих солдат?

Иной раз кажется — нет… А другой… Солдаты — они все одинаковы. Небось большинство этих черных — так же, как мы, — не вылазят из бедности. А раз так, — наверно, накормили бы старика простым солдатским пайком… А может, и — нет. Черномазые, они всех нас, римлян, — сразу к ногтю.

Зовут ужинать. Я подсел к моему костру, взял котелок с моей чечевицей, пожевал чуток, а потом, чтоб отвлечь мужиков от грядущего штурма, попросил старика:

— Ты сказал, мы не станем смотреть все ваши трагедии, кроме одной… Расскажи-ка о ней. О чем же она?

Лицо старичка будто бы осветилось. Ему нравится быть в центре внимания, и я чувствую — в минуты сии ему верится, что это он нас — Просвещает. Но когда он завел свой рассказ, все как будто бы стихло. Даже дождь совсем перестал…

Однажды Дионисий был у Оракула и спросил у него, когда к нему придет Смерть. И пифия изрекла что-то странное, что впоследствии перевели так:

«Тебе суждено умереть, когда исполнится твое самое Важное из Желаний. Желаешь же ты Признаться в Любви. Когда возлюбленная твоя услышит его, в тот же миг ты умрешь сразу и безболезненно».

Говорят, тиран рассмеялся и поклялся никого не Любить. С той поры он держал много шлюх и чуть ли не каждую ночь спал с двумя, а то и тремя, приговаривая, что сие — верное средство.

Сиракузы к этой поре стали самым богатым и значительным городом тогдашнего мира, а в союзниках у них числилась тогда еще крохотная «Италийская лига» (в коей и состоял тогда крохотный Рим), да незнакомая никому далекая Македония. Дионисий был готов дружить с кем угодно против «демоса» и его «демократов». (Рим, как и Македония были царствами, поэтому Дионисий и считал их союзниками. Врагами же его были «демократические» Афины и… Карфаген, ибо черномазые тоже выбирали правителей.)

Но, несмотря на богатство и пышность, Сиракузы казались тогдашним грекам «захолустьем на краю эйкумены», и Дионисий выстроил свой театр. Самый дорогой, вместительный и красивый театр тогдашнего мира. Но театр невозможен без репертуара, без авторов, а Дионисий казнил всех своих литераторов!

Тогда тиран сам стал писать собственные трагедии. Он нанимал для того лучших учителей, брезгуя использовать чужой труд, но… Увы. Он был солдат, и все его трагедии неизменно проваливались.

Прошли годы. Драматург Дионисий проиграл все известные конкурсы да выступления на Олимпиадах и смирился с тем, что он не писатель. Вместо пышных трагедий да пьес, он стал писать в свое удовольствие и сам приохотился играть в своем собственном домашнем театре вещи собственного сочинения.

Однажды одну из его новых пьес увидал величайший актер того времени Мнестер, коий, согласно легенде, пал пред Дионисием ниц со словами:

— Позвольте, позвольте мне играть эту роль на Состязании в Дельфах! Там судят не только жрецы, но и простой люд, я обещаю: с этой вещью мы точно выиграем!

Дионисий не верил уже ни во что, но — ссудил Мнестеру и всей его труппе, купил им лучшие театральные маски и декорации.

В Дельфах же…

Суть трагедии Дионисия сводилась к тому, что на сцене весь спектакль был один актер (Мнестер), исполнявший роль старой женщины.

У женщины этой был сын. Непутевый, пьяница, бабник и озорник. Однажды за какое-то очередное свое безобразие этот малый пошел служить в армию (иначе бы его судили за преступление) и в какой-то нелепой войне непонятно за что был убит. Убит на глазах у всех — без сомнений. Но вот после боя тело его не нашли.

И вот теперь старая мать ждет его, веря, что ее озорник лишь прикинулся мертвым, чтобы после войны местные судьи не арестовали и не засудили его.

Непонятно, сколько прошло лет, в каком это городе, да и вообще — правда это все или вымысел.

По сцене ходит много народу: былая подружка озорника, вышедшая уже замуж. Дружки по ребяческим играм, ставшие степенными обывателями. Суровые судейские, говорящие матери, что — все к лучшему, иль ее сын стал бы закоренелым преступником…

И бесконечный монолог старой женщины — о том, как ее сын был совсем крохою, о том, как любил он играть в мячик и камешки…

И строй хора, исполняющего бесконечную песню без слов, а на лицах хористов — маски всех греческих богов и богинь.

И старуха, молящая бессловесных богов, — вернуть ей сына ее!

И старуха, бьющаяся на сцене в припадке с криками: «Он — жив! Жив! Я знаю… Или — нету вас никого! Будьте вы прокляты!»

Потом она долго лежала на сцене, и зрители ждали положенного «катарсиса» — возвращения сына, Гнева Богов или — что-то подобного…

Но безмолвные «боги» все так же продолжали свой бесконечный, бессмысленный танец и тягучую песню без слов. А старуха вдруг начинала ощупывать себя всю, поправлять волосы и шептать:

«Господи, что ж это я… Руки на себя наложу, а тут приедет мой сыночка… А дом-то — не убран!»

И на глазах изумленного зала старуха доставала откуда-то совочек и веничек и… начинала подметать за собой.

На Состязаниях в Дельфах в тот миг со своих мест вскочило человек десять с криками: «Он — жив! Я знаю его, — он потерял память на какой-то войне и живет теперь у нас в Арголиде… Да нет, — то не он! Настоящий живет у нас, на Хиосе, — его прибило волной к нашему берегу, и он все забыл!.. Да замолчите вы, наш он — с Эвбеи! Я знаю его, я как только вернусь заставлю его прийти к вам!…»

Люди шли к сцене — простые крестьяне, ремесленники, зеленщики, они окружили потрясенного Мнестера, успокаивали его, хлопали по плечу, заглядывали в прорези его женской маски…

Лишь когда актер снял ее, весь театр Аполлона встал и наградил Актера и труппу его неслыханнейшей овацией. Трагедия Дионисия шла третьей из четырех, но народное ликование было столь велико, что последние из противников не смогли уже выступить…

Мнестер был прав. Жрецы были против трагедии, ибо она по их мнению шла не только в разрез со всеми принятыми канонами, но и… попахивала Бунтом против всех Богов и Аполлона в особенности! Но что было им делать, когда все члены народного заседания были единогласно за трагедию Дионисия, а на Аполлоновых Играх у народа двадцать четыре голоса против двенадцати жреческих!

Дионисию послали победный венок да уведомление, что его бюст отныне стоит в самих Дельфах в одном ряду с Эсхилом, Софоклом и Еврипидом.

Тиран же на радостях устроил пышнейшее торжество, на коем пил сверх всякой меры. В состоянии чудовищного опьянения он стал заниматься любовью со всеми своими шлюхами на глазах у гостей и где-то на третьей иль четвертой из них — сердце его не выдержало…

Самое удивительное, конечно, не в этом.

Сын Дионисия потерял трон, город и власть, а в Сиракузах победил некий Дион — любовник Платона, его ученик и так далее… И вся афинская Академия в дни Гражданской войны в Сиракузах была на его стороне. Так вот этот Дион…

Он приказал сжечь трагедию Дионисия и еще много других, так никогда никем и не виданных. Сжег же он их по трем весьма веским, с его точки зрения, соображениям.

Во-первых, «Дионисий был известный тиран, а его трагедия — памятник Тирании и даже Знамя — в