нам терпимость к глупости и вкус к женщинам, разговаривающим в постели! Верни нам секрет простейшего совокупления, чтобы не сломать ноги из-за того, что ты весь перекрутился! Верни нам лунный свет, вальс, позволь нам встать на колени перед женщиной и не ухмыляться при этом! О ты, потрясающий и колоссальный, о ты, абсолютно неслыханный! Спаси нас от зубоскальства и анализа, спаси нас от элит, сделай так, чтобы над нами царствовала девичья мечта! О ты, абсолютно неправдоподобный со многих сторон, верни нам серенаду и веревочную лестницу, сонет и засушенный листок между страницами книги, перенеси Ромео и Джульетту в Кремль! О ты, сотворивший бездны и Килиманджаро, верни нам наконец умение пользоваться поверхностным! Спаси нас от харакири самоанализа! Освободи нас от крайне серьезных трактатов и от юмора, возьми человека и развяжи его! Он скрутился в такой запутанный узел, что со всех сторон жаждут разрубить его, утверждая, что освобождают его! Позволь нам верить в девственность и иерархии, освободи нас от наших скафандров, дай нам лишь несколько пузырьков воздуха и дай нам простоту, необходимую, чтобы поцеловать женщину только в губы! Забери гениальность и верни нам талант! О ты, знающий историю, не делай ее больше! Оставь нас маленькими и милыми! Останови все и тщательно проверь наши мерки: мы выросли из своих размеров! Мы стали чересчур большими для своей малости! Ты легко сможешь во всем разобраться: послушай наши крики, когда мы занимаемся любовью, вспомни, кто мы такие, вывери себя по этому. Прежде чем сотворить Маркса, Гитлера, Ленина, Муссолини и всю вереницу гениальных отцов народов, послушай подольше хор мужчин и женщин, занимающихся любовью: сдержи себя. Дай им продолжить. Не тревожь их ни под каким предлогом. Сбереги гениальность для себя: она тебе особенно нужна, это тебе говорит человек. Я отлично знаю, что тут не хватает идеала: прибереги идеал и абсолют для себя, о ты, никогда не наведывавшийся к бабенкам! Спаси нас от духовных оргий, верни нам влюбленную пару. Позволь нам не быть счастливыми всем вместе и одновременно и все же быть счастливыми. О ты, для кого любовь всего лишь мелкая людская потребность, оставь нас с нашей мелкой потребностью. Оставь нас парами, воспрепятствуй гроздьям! Верни нам вкус к дуэтам! Поддержи барка-роллы против гимнов, серенады против хоров, сбереги в сердце больших симфоний тонкий звук флейты! Поддержи его, сделай его различимым! Спаси нас от Вагнера пережитого, от Вагнера, всего истекающего потом, кровоточащего, построенного, вырванного, дай нам вкус к хрупкости! Забери у наших серьезных мыслителей вкус к эстетике и дай им чувство прекрасного. Впрочем, верни нам вкус к красивому. Реабилитируй в наших глазах вкус, вкус, который прячется, пресмыкаясь, несчастный и преследуемый все сокрушающей катастрофой прекрасного! О ты, могущий на бумаге совершенно неправдоподобные вещи, верни Жан-Полю Сартру вкус к завитку волос и медальону на сердце, научи его играть на мандолине, дай Камю чувство пупка – верни нам пупок, мы уже не знаем, куда он подевался! Позволь нашим девам быть одновременно девственными и интеллектуальными! О ты, всемогущий, соверши это беспрецедентное чудо: спаси нас от педерастии. Верни нашим сыновьям вкус к нижней юбке, которая трепещет, и чудесное открытие все более и более нежного бедра – у милашек, крылышки и окорочка подаются вместе. Сделай так, чтобы наши милашки никогда не переставали кататься на велосипедах, спаси нас от пуритан, спаси нас от пуритан, спаси нас от пуритан! Забери пуритан и делай с ними абсолютно все, что хочешь, но я подаю тебе следующую идею: заставь их жить в девичьем корсаже, чтобы они подышали! Но главное, о ты, способный на все, ничего не делай для нас! Не улучшай нас ни под каким предлогом! Оставь нас навечно такими, какие мы есть, это очень хорошо! Если мы тебя не удовлетворяем, иди в другое место и сотвори кого-нибудь другого! Не прикасайся ни к чему! Оставь нам ужей и ос и сильный насморк: чихать – это так хорошо! И если тебе так уж хочется нам помочь, проявляй себя время от времени как афродизиак!
– Вы не получите от меня ни гроша, – пробурчал Вилли.
– Пусть месье успокоится, – сказал Бебдерн, вставая. – Если бы мне удалось заставить месье улыбнуться… Улыбка, простая улыбка на его августейшем лице – и я буду щедро вознагражден… Что до остального…
Он робко опустил взгляд.
– Если бы месье только захотелось сказать мне когда-нибудь эти простые слова: «Бедный маленький сукин сын.»
– Летучая мышь, летучая мышь! – пробормотал Гарантье.
– Где? – перепугался Вилли, видевший лишь несколько безобидных слоников.
Гарантье с отвращением отвернулся.
– Месье принимает желаемое за действительное, – сказал Бебдерн. – Он очень торопится закончить, не правда ли? Можно мне тихонько шепнуть ему на ушко, что летучая мышь возвещает не весну, что сумерки возвещают не утро, а ночь, что тупики никогда не предлагают выходов, и пока реальное будет яростно атаковать нас бормашиной дантиста, бороться с ним можно будет не крестовыми походами, революциями, идеологиями или самоубийством, а лишь поэзией, смехом и любовью.
– Хватит, – сказал Вилли. – Мне дурно.
Двое других замолкли: сатрапу больше не веселится, подумал Гарантье. Вилли стоял, опершись на стол, наклонив голову, дыша со свистом. С тех пор как он стал взрослым, то есть с тех пор, как он стал прятаться, ему удавалось держаться лишь благодаря таким моментам игры, и если домовых, гномов и все улаживающего Кота в сапогах не существовало, ему было достаточно нескольких партнеров, чтобы стены реального мира не сомкнулись над ним полностью. Хоть этого-то можно было потребовать от человеческих отношений. Достаточно было, чтобы несколько человек держали эти стены на вытянутых руках – пародией, бурлеском, насмешкой, юмором, алкоголем, своеобразными граффити, намалеванными на всем, что нас окружает, – чтобы он стал неузнаваем. Но это были лишь отдельные моменты. И еще: чтобы добиться этого, надо было оказаться среди посвященных, вновь обрести братство вдохновенных мимов. Мощь смеха нуждается в компании. Чудодейственного появления Бебдерна оказалось достаточно, чтобы на несколько мгновений облегчить окружающий мир, но оно было лишь интермедией, и внезапно все бремя истины снова навалилось на него. Желание держать руку Энн в своей руке, целовать ее веки, иметь от нее ребенка, получить от нее улыбку, быть счастливым. От этого очевидного факта невозможно было спастись никакой уловкой, никаким шутовством, это и в самом деле был час истины. Жизнь вновь обретала все свое потрясающее и высочайшее простодушие, и юмор был бессилен перед глупостью сердца. Вилли начал расчесывать запястье, затем шею, где уже выступали красные припухлости: противоречия вызывали у него крапивницу, а порой еще и астму и сенной насморк. Он страдал хронической и не поддающейся лечению аллергией, ибо, по весьма правдоподобному объяснению Гарантье, был аллергиком не по отношению к какому-то чужеродному телу, а к самому себе. Он был своим собственным постоянным и неотвязным противоречием. Может быть, ему было бы достаточно принять себя раз и навсегда, выйти из своего тайного убежища, чтобы астма и крапивница навсегда оставили его. Но он предпочитал скорее задыхаться, чесаться и чихать, чем подчиняться реальности. Реальный мир вызывал у него приступ, как только контакт чересчур затягивался. И его нервы мстили за это своего рода надругательство, которое он проделывал над самим собой. В конечном счете он становился своим собственным нервным расстройством. Таким образом, персонаж, который он тщательно выстроил вокруг себя самого, был осаждаем ужасными приступами астмы, зудом, что, вероятно, было единственным способом, найденным природой, отомстить за себя, вызвать какое-то волнение на поверхности. К тысяче известных причин аллергии, возможно, следует добавить и идеализм, зажатый в среде, которая ему в высшей степени противопоказана, и чисто человеческие возможности: что-то вроде горизонта, загнанного в бутылку. Тут уж есть от чего чесаться. Этот огромный плененный горизонт, вероятно, и есть то, что врачи называют нервным расстройством.
– Наверно, я снова наелся дерьма, – пробурчал он, яростно расчесывая себя. – Эта французская кухня меня доконает.
В считанные секунды его тело превратилось в одну зудящую поверхность, и тотчас начался приступ астмы. Гарантье, уже какое-то время ожидавший этого, помог ему улечься на глазах обезумевшего Бебдерна, беспомощного перед этим внезапным проявлением реального мира.
– Ничего страшного, – сказал Гарантье. – Волнение. Всякий раз, когда действительность одерживает верх, с ним случается приступ астмы.
Вилли, разинув рот, задыхался и бился как рыба на песке, пока Гарантье держал у его рта специальный аэрозоль, который был всегда у Вилли под рукой. Впрочем, для него в страдании гораздо более невыносимым была проявлявшаяся при этом искренность. Он приходил в ужас оттого, что эта искренность диктовала его лицу, глазам ее собственное выражение. Это было поистине концом искусства.
– Черт побери, – прохрипел он. – Да чешите же меня.
