взгляд всячески пропагандировали в советские време­на. Революционеры должны были представать в истории людьми «с чистыми руками и горячим сердцем».

Между тем методы Нечаева вызвали отвращение отнюдь не у всех современников. Вера Фигнер, учившаяся в 1872 г. в Швейцарии, в момент поимки Нечаева и выдачи его швейцарскими властями России как уголовного преступника даже удивлялась, что «общественное мне­ние Швейцарии было настроено неблагоприятно для Нечаева» и «аги­тация, поднятая кружком цюрихских эмигрантов... в пользу Нечаева, успеха не имела». Только небольшая группа студентов, в том числе сер­бов, предприняла неудачную попытку «отбить» Нечаева на железнодо­рожном вокзале при отправке его в Россию.

Для многих современников только нечаевский образ действий и означал собственно революционную борьбу. В.К. Дебогорий-Мокриевич, один из видных народовольцев, вспоминал о впечатлении, про­ изведенном на него судебным процессом нечаевцев в 1871 г., когда сам он был студентом Киевского университета: «показания обвиняе­мого Успенского, оправдывавшего свое участив в убийстве студента Иванова тем соображением, что для спасения жизни двадцати чело­век всегда дозволительно убить одного, казались нам чрезвычайно логичными и доказательными. Рассуждая на эту тему, мы додумались до признания принципа 'цель оправдывает средства'. Так мало-помалу мы приблизились к революционному мировоззрению...»

Так что по справедливому замечанию одного из лучших знатоков этой эпохи историка Б.П. Козьмина «нечаевское дело... предвосхища­ет в некоторых отношениях ту постановку революционного дела, ка­кую оно получило в следующее десятилетие». Однако эта «постановка революционного дела» утвердилась не вдруг. Спор между сторонника­ми бескровного социального переворота, совершаемого просвещен­ным народом, и апологетами революции, приводящей к власти груп­пу заговорщиков, которая уже при помощи государственного насилия над большинством меняет социальный строй, не был завершен. Слож­ность заключалась в том, что народ представлял для обеих партий ве­личину совершенно неизвестную, наподобие «икса» в алгебраическом уравнении. Выбор той или иной модели революции во многом зависел от решения этого уравнения.

«Демократо-туристические странствования»

Естественным представлялся путь, намеченный Николаем Огаревым в письме к друзьям еще в 1836 г.: «Снимите ваш фрак, наденьте серый кафтан, вмешайтесь в толпу, страдайте с нею, пробудите в ней сочув­ ствие, возвысьте ее; ее возвышение будет глас, трубный!..»

Подобные призывы идеологов, носителей высокой культуры, ис­торически связанной в России с дворянским сословием, вызвали весь­ма своеобразную реакцию в той среде, которая оказалась к ним наи­ более восприимчивой — среде разночинной молодежи, сделавшейся главной опорой и главным поставщиком радикально-оппозиционных сил в 1860—1880-е гг. По самому своему происхождению этот слой людей, вышедших из податных сословий и не получивших дворянс­ких прав, оказывался в культурном отношении маргинальным. Отстраняясь и часто презирая обычаи и культурный обиход социаль­ной группы, которую они покинули (как правило, это были бывшие мещане и поповичи), и поверхностно освоив высокую культуру, эти люди по недостатку образования не могли глубоко вникать в тонкости теоретических рассуждений учителей социализма.

Господствующее умонастроение этой среды в начале 1860-х гг. противники называли «нигилизмом» (слово это вошло в широкий обиход после выхода в 1862 г. романа И.С. Тургенева «Отцы и де­ти», где разночинец был представлен фигурой Базарова). Нигилисты стремились не принимать безусловно на веру традиционные ценнос­ти и обычаи, поверяя их ценность наукой. Однако сама наука стано­вилась в силу культурных особенностей этой среды объектом веры. Научные гипотезы, вроде дарвиновской теории происхождения чело­века от приматов или теории немецкого естествоиспытателя Бюхнера о тождестве сознания и химических процессов в человеческом ор­ганизме, без подобающей критической оценки становились объектом веры.

Одновременно со стремлением к строгому знанию у разночинцев была сильна «потребность в религиозном построении». «С разных сто­рон, — вспоминал видный участник движения О.В. Аптекман, — мне приходилось слышать такого рода суждения: мир утопает во зле и неправде; чтобы спасти его, недостаточна наука, бессильна филосо­фия; только религия — религия сердца может дать человечеству счастье». Смертельно больной Нечаев просил позвать к нему священ­ника для беседы и причастия — ему как извергу в этом отказали (кста­ти, умер он в 1882 г. 21 ноября, в годовщину убийства Иванова). Перед казнью, стоя на эшафоте, руководитель «Народной воли» Анд­рей Желябов поцеловал крест. Советские биографы террориста, утве­рждая, что «этот поцелуй предназначался для толпы, иначе эти тем­ные суеверные люди сочтут революционеров выродками», кажется, сильно упрощали действительность. Многие из народников видели су­щество христианского учения в том, чтобы «отдать всего себя на слу­жение другим», а «на этой почве уже нетрудно было усвоить и учение шестидесятых годов о долге перед народом, о необходимости запла­тить ему за все блага, полученные от рождения».

Воображаемый народ, носитель и хранитель общинного идеала, наделялся всеми мыслимыми достоинствами. Считалось, что «народ сам укажет интеллигенту, желающему слиться с ним, что он должен делать и куда направить свои силы».

При таком настроении «хождение в народ» выходило за рамки простой общественной кампании, становилось таинством приобщения к предмету обожания. Крестьянство для народников этого начального этапа было не просто силой в политической борьбе, оно было объектом веры и поклонения. В.К. Дебогорий-Мокриевич сравнивал его с «та­инством евхаристии». Степняк-Кравчинский, деятельный участник движения, отмечал в своих воспоминаниях, что «тип пропагандиста семидесятых годов принадлежал к тем, которые выдвигаются скорей религиозными, чем революционными движениями». И соответственно движение интеллигенции в народ было «скорее каким-то крестовым' походом, отличаясь вполне заразительным и всепоглощающим харак­тером религиозных движений. Люди стремились не только к достиже­нию определенных практических целей, но вместе с тем к удовлетво­рению глубокой потребности личного нравственного очищения».

Первые робкие попытки «хождения в народ» были предприняты уже в начале 1860-х гг., когда многочисленные одиночки отправи­лись «узнавать настроения народа», собирать фольклор. Уже в 1857 г. правительство заметило новое движение и специальным указом строго запретило лицам, ходящим «по городам, посадам, селениям, ярмаркам, большим и торговым дорогам для собирания историчес­ких, статистических, этнографических и т. п. сведений» «делать лож­ные разглашения» и «распространять рассуждения и толки, предосу­дительные для правительства».

Большое влияние на молодежь произвели публиковавшиеся 1868— 1869 гг. в газете «Неделя» отдельными выпусками «Историчес­кие письма» ссыльного профессора математики Петра Лаврова, в ко­ торых он связывал прогресс в истории с деятельностью «критически мыслящих личностей», то есть интеллигенции. Главный тезис Лавро­ва заключался в том, что «всякое цивилизованное меньшинство, кото­рое не хотело быть цивилизующим в самом обширном смысле этого слова, несет ответственность за все страдания современников и пото­мства, которые оно могло устранить, если бы не ограничивалось ролью представителя и хранителя цивилизации, а взяло на себя и роль ее двигателя». Как вспоминал О.В. Аптекман: «Книга овладела мною, как, скажу, св. Писание или Коран верующим: она... сулила мне спа­ сение, праведную жизнь». Число молодых людей, стремящихся к сближению с народом, быстро росло.

В народ стремились народники обоих очерченных выше течений, преследуя разные цели. Как отмечал Михаил Бакунин, «после несча­стного исхода нечаевского предприятия» мнения относительно того, с чем идти в народ, «чрезвычайно разделились; но из общей неурядицы мыслей выделяются уже теперь два главные и противоположные налравления. Одно — более миролюбивое и подготовительного свойства; другое — бунтовское и стремящееся прямо к организации народной борьбы».

В 1874 г. стихийное движение приняло массовые размеры. Сиг­нал к этому подало само правительство. В 1870-е гг. в Цюрихе, куда приезжали главным образом молодые женщины для получения выс­шего образования, путь к которому в России был для них закрыт, об­разовалась значительная русская колония. В этой среде идея возвра­щения долга народу быстро нашла питательную почву, и русская ко­лония в Цюрихе превратилась в единый оппозиционный клуб. Обеспокоенное этим обстоятельством российское правительство изда­ло указ, предписывающий всем русским слушателям Цюрихского университета вернуться на родину до первого января 1874 г. под страхом лишения российского подданства. Цюрихские