либерального мит­рополита московского Платона (Левшина). Как вспоминал Лопухин, «он очень в разговорах восставал против нашего общества; однакож расставались мы всегда приятелями». Именно под влиянием бесед с Платоном Лопухин написал краткий «Нравоучительный катехизис ис­тинных франк масонов» — очевидно, первый мирянский катехизис в России.

Во-вторых, «практическое християнство» — грандиозный по сво­им масштабам просветительско- филантропический проект, в рамках которого за десять лет (1779—1789) аренды типографии Московско­го университета (Ключевский называл их «новиковским десятилети­ем в русской культуре») была издана почти тысяча наименований книг (треть всех вышедших в стране), первые в России женские, детские, философские, агрономические журналы, учебники и т. п. Новиковцы открыли при Московском университете первую в стране педагогическую семинарию для подготовки преподавателей гимназий и пансионов, первое студенческое общество («Собрание университе­тских питомцев»), переводческую семинарию, ученики которой обу­чались на средства, собранные масонами, больницу и аптеку (бедным лекарства раздавались бесплатно).

Позднее Пушкин писал, что «Новиков был первый, кто сеял лучи просвещения в нашем отечестве». Не только просвещения, но и бла­готворительности. Когда в 1786—1787 гг. жестокие морозы и засуха стали причиной неурожая и голода, поразивших центральные губер­нии России, правительство, занятое потемкинскими прожектами в Крыму и подготовкой к новой войне с Турцией, не предприняло ни­каких мер, чтобы помочь голодающим. Собственно, для этого не бы­ло и необходимых средств — по словам графа Лудольфа, сопровож­давшего Екатерину в путешествии по «полуденным краям», «для ра­зорения России надобно не особенно много таких путешествий и таких расходов».

Именно Новиков и его соратники собирали средства для покупки зерна голодающим, раздавали крестьянам хлеб и семена для посева. По приблизительным подсчетам, они спасли от голода крестьян «более чем из ста селений казенных и дворянских». Самую большую помощь оказал Новикову его друг и почитатель Г.М. Походящий, сын богато­го владельца уральских заводов, который передал для голодающих пятьдесят тысяч рублей. Это, кстати, было не первое и не последнее пожертвование на нужды просвещения и благотворительности Походяшина, который в конце жизни умер в нищете, имея над головой портрет Н.И. Новикова, которого глубоко уважал. Между тем разда­ча хлеба в том числе и казенным, т. е. государственным крестьянам, была расценена Екатериной как вызов власти, хотя эта самая власть и не справлялась со своими обязанностями.

Размах независимой от правительства просветительско-благотворителыюй работы насторожил Екатерину, вызвав в итоге не только разгром новиковского кружка и заключение самого Новикова в Шлиссельбург, но и начало в 1786 г. долго откладывавшейся школь­ной реформы — с тем чтобы перехватить инициативу у масонов. Но­викову и его соратникам официально были предъявлены обвинения чисто политические (связи с берлинскими «вольными каменщиками», вступление наследника Павла Петровича в масонство). Между тем еще наставник Новикова Шварц утверждал, что «всякое масонство, имеющее политические виды, есть масонство ложное», и деятель­ность «Типографической компании» и Дружеского ученого общества преследовала цели духовно-просветительские и филантропические. Именно эта активность, вкупе с поездками эмиссара новиковского кружка архитектора В.И. Баженова из Москвы в Гатчину к Павлу Петровичу (с разного рода христианской и масонской литературой) и стали причиной гонений.

Кроме того, очевидно, рационалистке Екатерине были (с чисто психологической точки зрения) чужды и непонятны религиозные по­иски масонов, их напряженная внутренняя работа по совершенство­ванию «дикого камня» души человека и превращению его в «камень краеугольный». Сама императрица, неукоснительно соблюдая все вненшие формы православного благочестия, внутренне была к нему вполне индифферентна. По сообщению П.И. Бартенева, «всенощную Екатерина слушала на хорах, где у нее был столик, за который она са­дилась и раскладывала иногда гранпасьянс. Стоявшие внизу молель­щики не могли этого видеть».

Наконец, складывается и радикальное направление, представлен­ное, правда, по большому счету одним Радищевым (по отдельным вопросам близки к нему были Я.Б. Княжнин, Ф.А. Кречетов). «Ульт­ралибералу» Радищеву (по выражению Ключевского) здорово не по­везло в науке — созданный В.И. Лениным образ «первого русского ре­волюционера-республиканца» надолго заслонил собой очень честного, чувствительного и мужественного писателя (кстати, управляющего петербургской таможней и единственного там чиновника, не бравше­го взяток).

В знаменитом, но не до конца понятом и изученном «Путешествии из Петербурга в Москву» (1790) с невиданной доселе остротой и сме­лостью поставлены самые насущные вопросы российской действи­ тельности — о пределах власти монарха и правах граждан на сопро­тивление его злоупотреблениям, о губительных последствиях всеоб­щего крепостного права и «рабского покоя», о коррупции и несправедливости судебно-правовой системы, драконовской цензуре и т. д.

Императрица, очень внимательно, хоть и с нараставшей яростью прочитавшая книгу, оставила много эмоциональных замечаний на ее полях. Напуганная французской революцией, она увидела в труде Ра­ дищева «рассеивание заразы французской: отвращение от началь­ства». Действительно, российское самодержавно-крепостническое го­сударство не вызывало восторга у сочинителя. Еще в 1773 г. в приме­ чании к трактату Мабли Радищев перевел термин «йезро&те» словом «самодержавие» и пояснил — «самодержавие есть наипротивнейшее человеческому естеству состояние». Ода «Вольность» (1781—1783) содержит обличение монархии и предупреждение о грядущей народ­ной революции. Это отметила Екатерина, назвав оду «совершенно и явно бунтовскою, где царям грозится плахою, а Кромвелев пример приведен с похвалою». Горькая ирония и отголоски собственного неу­дачного опыта слышны и в замечании императрицы на полях главы «Хотилов» — «уговаривает освободить мужиков, да хто послушает». Приговор ее был суров — «бунтовщик хуже Пугачева», «надежду по­лагает на бунт от мужиков». Между тем в «Путешествии» Радищева все не так однозначно.

В книге соседствуют и дополняют друг друга три взгляда на буду­щее России. Первый из этих прогнозов, вошедший во все учебники, — это путь крестьянской революции. Этот путь привлекает Радищева быстрым восстановлением попранных «естественных прав» человека, но неизбежной при этом «пагубы зверства» он страшится. Ему неприятен Пугачев — «грубый самозванец» и его сторонники, которые в бун­те «искали паче веселия мщения, нежели пользы сотрясения уз». Не то чтобы он сомневался в этой пользе, нет, он, скорее, верит в нее, но видит и другие пути, другие исходы.

Второй вариант развития событий — это постепенная ликвидация крепостного права и восстановление крестьянства как полноправного сословия («Проект в будущем» в главе «Хотилов»). Основной его иде­ей было освобождение крестьян с землей за выкуп, в сочетании с осво­бождением дворовых и созданием судебной системы. Правда, осущес­твление этого плана относится в далекое будущее, но ведь там же («я зрю сквозь целое столетие») находится у Радищева и народное восста­ние. Это альтернативы, и какая из них осуществится, автору не ясно.

Зато ясен и по-своему вечен третий, самый пессимистический и длительный путь — постоянный квазиисторический круговорот, веч­ное возвращение на исходные позиции («в мире сем все преходит на прежнюю степень»). На этой идущей еще с античных времен идее построена смелая ода «Вольность», в которой описывается смена дес­потических и демократических режимов и делается вывод, что «таков есть закон природы: из мучительства рождается вольность, из воль­ности — рабство». Чтобы разрубить этот клубок, требуется вмешатель­ство Творца — только ему под силу избежать многочисленных лову­шек как тирании, так и демократии, «блестящий день родить из туч».

Книга Радищева — как бы зачин ко всей нашей великой литерату­ре XIX и XX вв. с ее темой униженных и оскорбленных. Первые сло­ва «Путешествия» — «я взгля!гул окрест меня — душа моя страдания­ми человечества уязвленна стала» — эпиграф и к Гоголю, и к Достое­вскому, и к «Доктору Живаго» и «Факультету ненужных вещей». Судьба писателя тоже характерна — именно он открыл русской лите­ратуре дорогу в ссылку.

Таким образом, «век златой» для интеллигенции закончился ухо­дом наиболее деятельной ее части в оппозицию правительству и импе­ратрице, которая, кстати, в «Наказе» осуждала преследования за убеждения. Как писал из Сибири декабрист М.С. Лунин, «от людей отделаться можно, от их идей нельзя». Кстати, это относится ко всем ним — и к Радищеву, Новикову, Фонвизину, и к Екатерине. Мы до сих пор добиваемся политической свободы, законов, прав личности. И мы опять хотим сильного государства,