Осуществилась мечта Помпулла, Фавстин: он читаться
Будет везде и во всем мире его назовут.
«Ну его, так же как род белобрысый коварных усипов
Вместе со всеми, кому в тягость Авзонии власть».
«Но, чтоб прославленным быть, этого мало, поверь:
Сколько речистых людей и моль и червей угощают,
Нужны ученых стихи только одним поварам!
Надо еще кое-что для вечной славы твореньям:
Сын один у Салана был и умер.
Что же ты, Оппиан, с дарами медлишь?
О, безбожное дело! Злые Парки!
Коршун будет кружить над новым трупом!
Знаешь, что ловят тебя, и знаешь ловчего жадность,
Знаешь и то, Мариан, что ему надо словить,
Ты же, однако, его, сумасброд, внося в завещанье,
Все состоянье ему хочешь, глупец, отказать.
Так ведь и рыба, скажу, может любить рыбака.
Им ли, по смерти твоей, ты искренне будешь оплакан?
Чтоб горевал он, ему ты откажи наотрез.
Хоть по рождению ты не из строгого Фабиев рода
И не из тех, что жена, приносившая Курию в поле
Завтрак, когда он пахал, родила под дубом косматым,
Но ты в отца, что пред зеркалом брит, и матери-шлюхи
Ты поправляешь мои, всему свету известные, книжки
И позволяешь себе унижать удачные шутки,
Шутки мои, говорю, что и форума знать и столицы
Те, что достойно лежат на бессмертного Силия полках,
Те, что всегда на устах у Регула красноречивых;
Их восхваляет сосед Авентинского храма Дианы —
Сура, смотрящий вблизи состязанья Великого Цирка,
Раза два-три развернуть не гнушается — Цезарь-владыка.
А у тебя, видно, больше ума, да и сердце Минервой
Изощрено, и утонченный вкус тебе дали Афины!
Но провалиться бы мне, коль то не утонченней сердце,
С потрохом красным гниет. И страшно каждому носу,
Если разбойник мясник его носит по всем перекресткам!
Да еще смеешь писать, хоть и некому знать их, стишонки
Ты на меня и марать несчастные свитки бумаги.
Въестся навеки клеймо, и везде оно станет известно,
И уничтожить его не сумеет и Циннам искусный!
Но пощади ты себя, безумец, и бешеным зубом
Пышущих дымом ноздрей не трогай живого медведя:
Но, если боль иль желчь, если гнев справедливый заставят,
Станет медведем. Клыки изощряй на ободранной шкуре
И поищи для грызни ты себе безответной поживы.
«Пишешь гекзаметром ты эпиграмму?» — заметит мне Тукка.
Тукка, ведь принято так, Тукка, так можно писать.
«Но ведь она же длинна!» Но и это принято, Тукка.
Любишь короче? Читай только двустишия ты.
Тукка, мои пропускать, я же их буду писать.
Раз девчонка не слишком доброй славы,
Вроде тех, что сидят среди Субуры,
С молотка продавалась Геллианом,
Но в цене она шла все невысокой.
Он, насильно схватив рукой девчонку,
Целовать ее начал прямо в губы.
Ну чего ж он добился этим, спросишь?
И шести за нее не дали сотен!
Не понимаешь, зачем только евнухов Целия держит,
Панних? Да хочет любить Целия, но не рожать.
Плачьте о вашем грехе, по всему вы плачьте Лукрину,
Вы, о Наяды, и пусть слышит Фетида ваш вопль!
Байской похищен волной, погиб среди озера мальчик
Евтих, который твоим, Кастрик, наперсником был.
