Утром сегодня тебя я случайно по имени назвал
И не сказал я тебе, Цецилиан, «господин».
Вольность такая во что обошлась мне, ты, может быть, спросишь?
Сотни квадрантов лишен этой оплошностью я.
Позднею ночью себе потребовал вазу ночную,
Щелкнув пальцем, подать пьяный совсем Панарет.
Дан ему был сполетский кувшин, тот, что сам осушил он,
Хоть не хватило его даже ему одному.
Винохранилища груз весь возвратив своего.
Ты удивлен, что кувшин вместил все то, что он выпил?
Не удивительно, Руф: чистое пил он вино.
Есть у Геллии лишь один любовник.
Хуже то, что она двоих супруга!
Властью верховной священный закон преследует блудных
Бабников. Нынче, Зоил, радуйся: ты ни при чем!
Коль змея отчеканена Мироном
У тебя, Анниан, на чаше, ты же
Ватиканское пьешь, — ты пьешь отраву.
Так от Таиды несет, как не пахнет валяльщика-скряги
Старый горшок, что сейчас был на дороге разбит,
Иль после случки недавней козел, или львиная глотка,
Или же кожа и шерсть драных за Тибром собак,
Или амфора, куда влили протухший рассол.
Чтоб эту вонь заглушить каким-нибудь запахом острым,
Всякий раз как она в баню, раздевшись, войдет,
Едкою мазью себя или уксусным мелом обмажет,
Но несмотря ни на что, на все тысячи разных уловок,
Все ж от Таиды всегда той же Таидой несет.
Кальпетиану всегда подают золоченое блюдо,
Дома ль обедает он, в городе или в гостях.
Он и в гостинице так обедает, так и в деревне.
Нет, узнать, других у него? Нет. Да и то не свое.
КНИГА VII
Новый нагрудник прими — воинственной броню Минервы:
Даже Медузы самой страшен он гневным власам.
Без применения он мог бы панцирем, Цезарь, быть назван,
Но на священной груди станет эгидой теперь.
Недостижимый для стрел сарматских панцирь владыки,
Ты надежных щитов гетского Марса верней,
Ты, под ударом копья этолийского несокрушимый,
Весь из бесчисленных ты скользких кабаньих копыт.
Будет дано и душой нашего бога гореть.
Следуй ты с ним невредим и триумфов великих добейся,
Но не замедли вернуть пальмовой тоге вождя.
Понтилиан, почему тебе книжек своих не дарю я?
Чтоб своих собственных ты мне никогда не дарил.
Кастрик! Стал Оппиан смертельно бледен,
Потому что стихи писать он начал.
Если ты, Цезарь, к тоске снисходишь отцов и народа
И неподдельный восторг Лация ведом тебе,
Бога скорее верни: врагу завидуют в Риме,
Хоть и в лавровой кайме к нам донесенья идут.
Варвар и в страхе бежит, и наслажденьем объят.
