То вдруг амфору подай с отстоявшимся темным фалерном,
Чтобы болтунья-карга сны заклинала тебе;
То позвала на обед ты подругу-богачку, и крупных
Совесть имей, соблюдай наконец справедливость и честность:
Все я, Филлида, даю, все мне, Филлида, давай.
Всеми почти что уже покинутый прах и Марона
Имя священное чтил лишь одинокий бедняк.
Силий решил прийти на помощь возлюбленной тени,
И почитает певца ныне не худший певец.
Столп свисает у Тития такой же,
Что лампсакские девы почитают.
В одиночестве Титий, без помехи
Ходит мыться в свои большие термы.
Юлий ты мой Цериалий, со мной пообедаешь славно;
Коль приглашенья нет лучшего, к нам приходи.
Сможешь к восьми подоспеть; с тобой мы помоемся вместе:
Знаешь, как близко живу я от Стефановых бань.
Очень полезный, и с ним перья с порея стеблей;
Следом соленый тунец, покрупнее мелкой лацерты,
Зеленью руты покрыт будет и яйцами он;
Яйца еще подадут, в золе испеченные теплой,
Да и маслины тебе, знававшие холод Пицена, —
Это закуска. Теперь хочешь узнать про обед?
Чтобы пришел ты, солгу: будет рыба, устрицы, вымя,
Жирная птица с двора, будет болотная дичь,
Больше того: я тебе вовсе не буду читать.
Лучше уж сам мне читай «Гигантов» своих иль «Эклоги»,
В коих к бессмертным стихам близок Вергилия ты.
Клавдия родом пускай Руфина из синих британцев,
Но обладает она чисто латинской душой.
Как хороша и стройна! Ее италийские жены
Римлянкой могут считать, Аттики жены — своей.
Дали надежду иметь в юности снох и зятьев.
Да осчастливят ее небеса единым супругом,
Да осчастливят навек благом троих сыновей.
Мази, корицу, и всю отдающую тлением мирру,
И фимиам, что сгорел наполовину в костре,
И киннамон, что тобой со стигийского ложа украден,
Ты из поганой верни пазухи, подлый Зоил!
Не удивляюсь, что раб беглый стал вором теперь.
Лупу ты, Урбик, не верь, когда он тебя убеждает
Стать отцом: ничего меньше бы он не хотел.
Это уловка ловца: для виду желать, не желая;
Будет не рад он, коль ты просьбу уважишь его.
Как побледнеет тотчас хуже родильницы Луп.
Впрочем, для виду, что ты совет его дружеский принял,
Так ты умри, чтобы он думал, что стал ты отцом.
Если, как стоик, ты смерть, Херемон, восхваляешь без меры,
Должен я быть восхищен твердостью духа твоей?
Но ведь рождает в тебе эту доблесть кружка без ручки,
Да и унылый очаг, где даже искорки нет,
С тогой короткой, тебя греющей ночью и днем.
О, как велик ты, когда без черного хлеба, без гущи
Красного уксуса ты и без соломы живешь!
Ну, а коль был бы набит подголовок твой шерстью лаконской,
Если б и мальчик тут спал, который, вино разливая,
Пьяных пленял бы гостей свежестью розовых губ, —
О, как желанны тебе будут трижды Нестора годы,
И не мгновенья во дню ты не захочешь терять!
Мужествен тот, кто сумел бодрым в несчастии быть.
Странно тебе, что стихи Северу ученому шлю я,
Если, ученый Север, я приглашаю тебя?
Пусть и амбросией сыт, и нектар вкушает Юпитер,
