оглушающий вопль тысяч глоток. Затем он стал немного тише, но дополнился звоном железа о железо и ржанием лошадей. Галичане побежали не сразу. Им на помощь подоспел Олег Святославич, князь Курский? потеснил немного монголов. Тяжелая конница монголов отступила, вместо нее русичей засыпала тучей стрел легкая конница. Маневр был так хорошо отработан, словно невидимая рука передвигала по полю боя полки.
Олег Курский первым сообразил, что надо выводить воинов из-под обстрела. Его дружина начала медленно отходить в реке. Вот тут-то и дрогнули галицкие ополченцы. Они ведь охотники до добычи, а не смерти? с дисциплиной не знакомы, приказам подчиняться не привыкли. Заметив маневр курян, решили, что пора смываться. И ломанулись к реке. Если бы в это время подошел к реке со своими полками Мстислав Святославич и остановил бегущих, а следом за ним подоспел Мстислав Романович, может быть, исход битвы был бы другой. Но Великий князь Черниговский пытался привести в порядок свои полки, расстроенные половцами, а Великий князь Киевский на помощь заклятому врагу идти не собирался. В его лагере на холме готовились к обороне.
Наверное, поняв, что помощи не будет, галицкие дружинники сломались. Сперва побежали задние, следуя примеру ополченцев, поодиночке и небольшими группами. Пешие, бросив щиты и копья, вскакивали в реку и быстро перебредали ее, помогая себе руками. Глубина в том месте была по грудь. Конные влетали в реку на лошадях, поднимая фонтаны брызг. Удирающих становилось все больше и больше. В этот момент тяжелая конница монголов ударила вновь — и русское войско побежало. Впереди скакали князья, бояре и дети боярские. За ними бежали пехотинцы, бросая на ходу оружие. Русскую рать охватила паника. Жуткое по накалу облако страха накрыло их, отключило сознание. Люди уже не думали, они только чувствовали непреодолимое желание спастись. Оно было такой силы, что даже мне захотелось дать драла. Князь Олег Курский пытался остановить бегущих, зарубил несколько человек, но это не помогло. Не представляю, что бы могло привести этих людей в чувство. Разве что еще больший страх. Заградительный отряд с пулеметами, какие практиковал Сталин в начале Великой Отечественной войны. Сейчас мне эта его мера уже не казалась жестокой, как раньше. Как ни странно это звучит, но побеждает та армия, которая своих боится сильнее, чем чужих. Это может быть страх смерти или морального осуждения — не важно. Он должен быть больше, чтобы воин предпочитал погибнуть или победить. На щите или со щитом, как говорили жительницы древней Спарты своим сыновьям. И те предпочитали умереть, но не опозориться. У монголов за трусость грозила смерть, причем ответственность была коллективной: сбежит одни — казнят весь его десяток, сбежит десяток — погибнет вся сотня и так далее. Так что у собравшегося сбежать с поля боя был шанс погибнуть от руки своего боевого товарища, которому неохота быть казненным из-за труса.
Монголы бросились преследовать убегающих русичей. Они знали, что надо додавливать, не давать остановиться, прийти в себя, избавиться от паники. Всадники скакали за бегущими людьми и рубили их саблями и кололи пиками. Галичане, волынцы и куряне неслись, сломя головы на полки черниговцев, не давая тем построиться и встретить врага. Князь Черниговский понял, что битва проиграна, и начал с частью войска, дружинниками, отходить на север. Его ополченцы ломанулись вслед за всеми на запад.
Дальше наблюдать побоище мне перехотелось. Я быстро надел бригандину, шлем и портупею с ремнем, на котором висели сабля и кинжал. У помогавшего мне Савки тряслись руки.
— Принеси арбалет и болты, — спокойным, надеюсь, голосом сказал ему.
Мои дружинники уже заняли места, которые им назначили сотники еще вчера. Арбалетчики устроились у щелей кибиток, готовые к стрельбе. Пикинеры, прислонив пики к кибиткам, держали в руках алебарды, чтобы встретить прорвавшегося внутрь лагеря врага. Несколько человек стояли у кибитки, которая служила «воротами», готовясь поставить ее в линию заграждения по моему приказу. Я ждал новгород-северских пехотинцев. Они еще стояли построенные и готовые к бою. Одни из всей дружины Изяслава Владимировича. Конные и ополченцы ломанулись вслед за черниговцами. Пров Нездинич, привыкший выполнять приказы, никак не мог принять постыдное решение.
— Свистни своему дяде, — сказал я Олферу Нездиничу. — Долго нам его ждать?!
Сотник арбалетчиков засунул в рот четыре пальца и выдал громкую и замысловатую трель. Мне показалось, что на его свист обернулись все удирающие. Дядя точно посмотрел. Олфер помахал ему рукой, призывая в наш лагерь. Пров Нездинич мотнул головой, словно стряхивая наваждение, и приказал своему отряду отступать к лагерю. Его дружинники сперва держали строй, но, когда часть монголов, сотни три, повернули в их сторону, побежали. От врага бегать можно только в одном случае — если заманиваешь его в ловушку. Впрочем, в данном случае так и получилось, хотя новгород-северцы и не подозревали, что послужат приманкой.
Монголы намеривались ворваться в наш лагерь на плечах отступающих новгород-северцев. Впереди скакал, судя по доспеху, их командир. Панцирь был из широких и длинных пластин внахлест снизу вверх, с большими оплечьями и покрыт золотисто-красным лаком, отблескивающим на солнце. Шлем тоже лакированный, с плюмажем из укороченных павлиньих перьев, козырьком над глазами и большими наушниками, закрывающими и нижнюю часть лица, сходясь перед ртом. Голову даю на отсечение, что сделали доспех в Китае, и раньше его носил какой-нибудь императорский полководец, если не сам император.
— Выстрел! — крикнул я и нажал на спусковую пластину арбалета.
Целил монгольскому командиру в переносицу, но попал ниже, между носом и верхней губой. Кто-то еще выстрелил по нему, намериваясь поразить в неприкрытый щитом правый бок, но болт срикошетил. Хватило и моего. Жеребец проскакал, замедляя ход, еще метров двадцать, пока седок не свалился на землю рядом с ямой ловушкой, в которую угодил вместе с конем другой монгол. Я успел впустить еще четыре болта, не подпуская врага к кибитке, служившей воротами, которую ставили на место в заграждении мои дружинники и пара новгород-северцев. Три болта нашли свою цель, а одни полетел в степь. Несколько монголов успели втиснуться между кибитками, но их стащили с коней и порубили алебардами. Только потеряв больше половины отряда, монголы отхлынули. Пометав немного стрелы в нашу сторону, они поскакали преследовать более легкую добычу.
На правом берегу реки Калки, где еще пару часов назад было несколько тысяч человек, теперь лежали трупы и бродили, всхрапывая от запаха крови, оседланные лошади. Кроме нас, только на холме за телегами и врытыми в землю, заостренными колами, остались киевские дружинники. Их обстреливал большой, тысячи три, отряд монгольских лучников, не давая высунуться. На западе и севере стояли тучи пыли. Там погоня еще продолжалась.
— Будиша, выдели людей, пусть осторожно соберут болты, доспехи и лошадей, — приказал я сотнику пикинеров. — Раненых коней тоже возьмите, съедим.
Он не сразу понял приказ. То есть, понять-то понял, но до него не доходило, как можно думать о трофеях, когда решается вопрос жизни и смерти? Но приказ есть приказ. Будиша выделил три десятка шустрых парней, которые опять выдвинули из заграждения кибитку и вышли из лагеря. Они быстро выдергивали болты из убитых и раненых, добивая последних, стягивали доспехи, снимали оружие и ловили лошадей, на которых отвозили собранное в лагерь. Монголы, видимо, не ожидали такой дерзости, поэтому среагировали не сразу. Мои люди успели завести в лагерь с полсотни лошадей, нагруженных трофеями, когда к нам поскакала сотня лучников. Кибитка была возвращена в загородь, за которой монгольские стрелы нам были не очень страшны. Даже если они пробивали войлок передней стенки кибитки, задняя оказывалась для них непреодолимым препятствием. Пара стрел попала в чересчур любопытных, после чего остальные дружинники перестали высовываться без дела из-за укрытий.
Доспехи монгольского командира были сделаны из толстой кожи. Наверное, буйволиной. Ее обработали, скорее всего, распарили, придав нужную форму, сшили толстыми, прочными нитками и проклеили в придачу, а потом покрыли лаком. Состоял он из передней и задней частей, рукавов и оплечий, которые стягивались кожаными шнурами. Оплечья были трехслойными: между двумя слоями кожи лежали тонкие, выгнутые, стальные пластины. Шлем имел металлический каркас, на который натянули кожу. Сзади свисал широкий и длинный назатыльник. Я примерил доспехи. И панцирь, и шлем хорошо сидели на мне и были легче металлических, хотя, уверен, не сильно уступают в прочности. Лук у монгольского командира тоже был примечательный, покрытый в средней части черным лаком. Сделан из дерева, рога и сухожилий, но смотрится, как одно целое. От него исходила грозная сила. Лук был туже наших и даже длинных валлийских. Я с трудом натянул его. Он мне напомнил гуннские луки, только был чуть длиннее. Если
