гербом Уимзи. «Куда ведёт меня моя прихоть» — прихоти Питера привели его к определённым проблемам. Она нетерпеливо сломала печати, но результат был неутешителен. Он не сделал никаких отметок, по- видимому, он скопировал, что хотел. Она листала страницы, пытаясь найти хоть какое-то решение, но чувствовала себя слишком усталой, чтобы думать адекватно. А затем… да, конечно, это была его рука, но не на страницах досье. Это был незаконченный сонет — из всех идиотских возможностей она умудрилась оставить полузаконченный сонет среди бумаг, относящихся к детективному расследованию, чтобы его мог видеть кто угодно! Выходка, достойная какой-нибудь школьницы и заставляющая краснеть. Особенно потому, что с тех пор, как он был написан, чувства, его наполнявшие, на удивление перестали соответствовать её чувствам.

Но вот он перед нею. Теперь он вобрал в себя заключительные шесть строк и выглядел немного неустойчивым: несколько растянутые строчки, написанные её собственной рукой и обманчиво изящный почерк Питера ниже — массивная шляпка на тоненькой ножке.

 Достигнув этого места, поэт, казалось, потерял уверенность, поскольку добавил комментарий:

«Очень тщеславное, метафизическое заключение!»

Итак... Итак, был всё-таки поворот, который она безуспешно искала для своего возможного секстета! Её красивый, большой, мирный заводной волчок превратился в кнут и сам сон стал неким насилием над собой. (И вот ведь, злодей! Как он посмел взять её слово «спать» и в разных вариациях:  «спать», «сон» и даже «пробудить» — использовать его неоднократно и каждый раз чуть в другом смысле, как будто манипуляция акцентами была детской игрой? И последняя строка, заполненная за одним исключением односложными словами. Сплошные отрицания, но в целом — призыв к положительному действию. Нет, это не был один из лучших секстетов в мире, но он выглядел значительно лучше её собственной октавы, и это было самым чудовищным.)

Но если она хотела найти ответ на свои вопросы о Питере, то он был здесь, причём ужасающе простой. Он не хотел забыть, быть спокойным, оберегаемым или оставаться неподвижным. Все, чего он хотел, это прочной стабильности, и, очевидно, он был готов на всё, чтобы добиться этого сомнительного равновесия. И конечно, если он действительно так чувствовал, всё, что он когда-либо говорил или делал, насколько это касалось её, было совершенно последовательным. «Я — это баланс противоборствующих сил»… «Какое это имеет значение, даже если это причинит боль, если в результате получится хорошая книга?»… «Какой прок в совершении ошибок, если вы их не используете?»… «Чувствовать себя подобно Иуде — это часть работы»… «Первое, что делает принцип, это кого-нибудь убивает»… Если таково его отношение, ясно, что смешно убеждать его доброжелательным тоном оставаться в стороне из страха, что он услышит неприятные вещи.

Он пытался оставаться в стороне. «Я бегал от себя в течение двадцати лет, но это бесполезно». Он больше не считал, что эфиоп может изменить цвет своей кожи, чтобы спрятаться от носорога. Даже за эти приблизительно пять лет их знакомства Харриет видела, что он снимал свою броню слой за слоем, пока не осталась лишь голая правда.

Так вот зачем она была ему нужна. По некоторым причинам, которые для неё непонятны и, вероятно, не совсем понятны ему, у неё была власть заставить его выйти из защитной брони. Возможно, видя её борьбу в капкане обстоятельств, он сознательно вышел ей на помощь. Или, возможно, вид её борьбы предупредил его, что это могло бы произойти и с ним, если бы он оставался в капкане, созданным им же самим.

И при всём при этом он, казалось, был готов позволить ей свободно резвиться за барьерами ума при условии — да, в конце концов, он был последовательным — что она найдёт свой собственный способ спасения посредством работы. Фактически он предлагал ей выбор между собой и Уилфридом. Он действительно признавал, что у неё был выход, которого не было у него.

И именно из-за этого, предположила она, он был так болезненно чувствителен к своему участию в комедии. То, что было необходимо ему  (как он понимал проблему) лежало между нею и её законным способом спасения. Оно включало её трудности, которые он не мог разделять, потому что она последовательно отнимала у него это право. У него не было ничего, подобного весёлой готовности его племянника взять и иметь. Небрежная эгоистичная скотинка, подумала Харриет (имея в виду виконта), разве он не может оставить своего дядю в покое?

…И было вполне возможно, между прочим, что Питер совершенно явно и просто по-человечески ревновал к своему племяннику — конечно, не к его отношениям с Харриет (что было бы отвратительным и смешным), а к небрежному молодому эгоизму, который сделал эти отношения возможными.

И, в конце концов, Питер прав. Было трудно принимать в расчёт дерзость лорда Сейнт-Джорджа, не допуская мысли, что другие люди могут предположить, что она была в определённых отношениях с Питером, которые объясняют соответствующие отношения с его племянником. Это несомненно вызывало неловкость. Легко было говорить: «О, да. Я была немного знакома с ним и пошла проведать его, когда он был прикован к постели после автомобильной катастрофы». Она была не слишком огорчена возможным предположением мисс Хилльярд, что человек с сомнительной репутацией Харриет может позволить себе любые вольности. Но она действительно была против заключения, которое можно было сделать о Питере. После пяти лет терпеливой дружбы он заработал право лишь на то, чтобы смотреть, как его племянник с лёгкостью устраивает публичное представление, в результате которого сам Питер выглядит дураком. Но думать что-либо другое было бы просто ошибкой. Она поместила его в ненормальное положение, и она призналась себе, что оно было не слишком приятным.

Она легла спать, думая больше о другом человеке, чем о себе. Но это лишь доказывает, что даже не очень значительная поэзия способна приносить пользу.