— Боюсь, это клеймо ненастоящего учёного, — сказала мисс Лидгейт жалобным тоном, как обычно говорят о неизлечимом раке.

— Но вот что любопытно, — продолжала мисс де Вайн. — Он был достаточно недобросовестным, чтобы опубликовать ложное утверждение, но он был слишком хорошим историком, чтобы уничтожить письмо. Он хранил его.

— Можно предположить, — сказала мисс Пайк, — что для него это было так же болезненно, как кусать больным зубом.

— Возможно, у него было намерение однажды открыть его вновь, — сказала мисс де Вайн, — и примириться со своей совестью. Я не знаю и не думаю, что он сам это знал наверняка.

— Что с ним произошло? — спросила Харриет.

— Ну, для него, конечно, это был конец. Естественно, он потерял профессорство, и его лишили степени магистра. Жаль, потому что он был блестящим в своём роде и очень красивым, если это имеет какое-то отношение к делу.

— Бедняга! — сказала мисс Лидгейт. — Ему, должно быть, очень нужна была эта должность.

— Она много значила для него в финансовом отношении. Он был женат и не богат. Я не знаю, что с ним случилось. Это было приблизительно шесть лет назад. Он просто исчез. Было очень жаль его, но что тут поделаешь.

— Вы и не могли поступить иначе, — сказала мисс Эдвардс.

— Конечно, нет. Такой ненадёжный человек не только бесполезен, но и опасен. Он мог сделать всё что угодно.

— Вы, наверное, считали, что это послужит ему уроком, — сказала мисс Хилльярд. — Но пошло ли это ему на пользу? Вы скажете, что он пожертвовал своей профессиональной честью ради женщин и детей, о которых сегодня только и слышим, но, в конце концов, он проиграл и материально.

— Но это, — сказал Питер, — произошло только потому, что он совершил дополнительный грех: позволил себя поймать.

— Мне кажется… — робко начала было мисс Чилперик, но затем остановилась.

— Да? — сказал Питер.

— Хорошо, — сказала мисс Чилперик, — а не должны ли женщины и дети иметь свою точку зрения? Я имею в виду… предположим, жена знает, что её муж совершил такой поступок, — что она при этом чувствует?

— Это очень важный момент, — сказала Харриет. — Кажется, ей будет так плохо, что слов не подобрать.

— Тут возможны варианты, — сказала декан. — Я не думаю, что для девяти женщин из десяти такой проступок покажется хоть в малой степени важным.

— Чудовищно так говорить! — воскликнула мисс Хилльярд.

— Вы думаете, что жену могла волновать честь мужа, даже если она была бы принесена в жертву ради неё? — сказала мисс Стивенс. — Ну, я не знаю.

— Я думаю, — сказала мисс Чилперик, запинаясь немного от осознания серьёзности произносимого, — она будет чувствовать так, как должен чувствовать себя мужчина, живущий на безнравственные доходы!

— Здесь, — сказал Питер, — если я могу так выразиться, думаю, что вы преувеличиваете. Мужчина, который делает такое, — если он не зашёл слишком далеко и не потерял остатки чувств, — действует по другим соображениям, причём некоторые вообще не имеют ничего общего с логикой. Но чрезвычайно интересно, что вы сделали такое сравнение. — Он посмотрел на мисс Чилперик настолько пристально, что та покраснела.

— Возможно, это было очень глупо с моей стороны — сказать такое.

— Нет. И, если бы люди когда-нибудь стали ценить честь ума так же, как честь тела, мы получили бы социальную революцию довольно беспрецедентного вида и очень отличающуюся от той, которая происходит в настоящее время.

Мисс Чилперик выглядела очень испуганной от того, что она могла способствовать социальной революции, и только удачный приход двух скаутов, обслуживающих профессорскую, чтобы убрать кофейные чашки, освободил её от необходимости отвечать или провалиться сквозь землю от стыда.

— Так, — сказала Харриет, — я полностью согласна с мисс Чилперик. Если бы кто-либо сделал постыдную вещь и затем сказал, что сделал это ради кого-то, то это было бы высшее оскорбление. Как можно было бы после этого испытывать к нему прежние чувства?

— Действительно, — сказала мисс Пайк, — это должно, конечно, испортить отношения целиком.

— О, ерунда! — воскликнула декан. — Сколько женщин заботится хоть на грош о чьей-то интеллектуальной честности? Только такие сверхобразованные женщины, как мы. Пока человек не подделал чек, не ограбил дом или не сделал что-то унизительное в социальном отношении, большинство женщин будет считать, что он оправдан. Спросите миссис Боунс или мисс Тэйп, дочери портного, насколько их обеспокоила бы утайка факта в заплесневелой старой исторической диссертации.

— В любом случае они поддержали бы своих мужей, — сказала мисс Аллисон. — «Это мой мужчина, прав он или неправ, сказали бы они. Даже если он действительно ограбил кассу».

— Конечно, сказали бы, — согласилась мисс Хилльярд. — Именно этого и хочет мужчина. Он не скажет спасибо, обнаружив у семейного очага критика.

— То есть, вы считаете, что у него должна быть женственная женщина? — сказала Харриет. — Что такое, Энни? Моя кофейная чашка? Вот, пожалуйста… Кто-то скажет: «Чем больше грех, тем больше жертва, а следовательно — больше преданность». Бедная мисс Шустер-Слатт! Полагаю, это очень утешительно, когда тебе говорят, что ты любим, что бы ни совершил.

— Ах, да, — сказал Питер резким голосом, который напомнил звучание деревянных духовых инструментов:

 У Уильяма Морриса бывали моменты, когда он был мужчиною на сто процентов.

— Бедный Моррис! — сказала декан.

— В те времена он был молод, — снисходительно сказал Питер. — Забавно, когда понимаешь, что выражения «мужественно» и «женственно» являются более наступательными, чем их противоположности. Каждый где-то в глубине верит, что есть нечто стыдное в том, что касается пола.

— Всё это произошло из-за так называемого «абразавания», — заметила декан, когда закрылась дверь за последней из скаутов. — Мы сидим здесь тесным кружком, отделяющим нас от людей, подобных миссис Боунс и этой милой девушке, мисс Тэйп…

— Уже не говоря, — вставила Харриет, — о тех прекрасных коллегах-мужчинах, мужественных Тэйпах и Боунсах…

— И болтаем в самой неженственной манере об интеллектуальной честности.

— В то время как я, — сказал Питер, — сижу в серёдке, всеми брошенный, как шалаш в огороде.[100]

— Вы и похожи на него, — смеясь, сказала Харриет. — Единственный остаток человечности в холодной, горькой и непереносимой дикости.

Раздался смех, мгновенно сменившийся тишиной. Харриет ощущала нервную напряженность в комнате — тонкие нити беспокойства и ожидания натянулись: встреча, дискуссия, нервная дрожь. Теперь, говорила себе каждая, что-то будет сказано об ЭТОМ. Почва была подготовлена, кофе унесён, воюющие стороны расходятся для действий, а теперь этот любезный джентльмен с хорошо подвешенным языком