углеводов, ночного кошмара всех девушек. Айлин старалась не налегать на еду, следуя принципу: лучше недобрать, чем перебрать. Обычно у неё получалось. Но в дни полного затмения, когда так и хочется свернуться волчком и выть на луну – как, например, сегодня – желание ощутить на кончике языка щекочущую сладость перехлестывало через край, сметая волной все запреты и страх. Углеводы? Лишний вес? Целлюлит? Диабет?.. Бог мой, какая глупость. Ей это было нужно. Она поднесла ложку ко рту в нетерпеливом предвкушении.

Сладко, с восторгом думала она, когда сахар размокал на языке. Сладко – когда глотала получившуюся терпкую кашицу, которая обжигала горло. На свете есть не только этот тихий, чересчур тихий дождь и странные стуки в дверь. Бог мудр, Он создал и более приятные вещи… например, сахар. Он возвращал её прямиком в детство, к вкусу обильно посыпанного сахарной пудрой торта, на котором горели пять жёлтых свеч и надпись банановым кремом: С пятилетием, любимая Эли! Ворох серпантинов, радостные лица, волшебный, ни с чем не сравнимый вкус сахара во рту. Торта с шестью свечами она уже не видела. Некому было их ставить.

А теперь – завершающая процедура. Нужно тщательно собрать на кончике пальца остатки сахара на ложке и отправить в рот. Пожалуй, эта часть ритуала нравилась Айлин больше всего. Когда кладёшь первую порцию, знаешь, что на дне ложки ещё осталось немного сахара. А когда намазываешь на палец остатки кашицы и понимаешь, что это всё, это последнее – всё меняется, и кристаллы сверкают крахмальной белизной, и вкус становится лучше на порядок. Почему-то последний – всегда лучший.

Айлин медленно положила палец в рот, закрыв глаза. Ради этого мига всё и затевалось, не так ли? Когда ничто вокруг не имеет значения – ни гнетущее чувство ожидания, ни навязчивые звуки скрипки, ни Фрэнк Сандерленд, мнущийся у порога её квартиры. Только этот миг сладости и горечь, остающаяся на языке после ласкающей нежности сахара. Почти рай…

Она сидела, откинувшись на спинку стула, пробуя палец на вкус, с взглядом, устремлённым в бесконечность, пока Таунсенд за дверью квартиры вновь и вновь звал её по имени.

Человек в плаще ушёл недалеко. Когда Генри после минутного сомнения всё-таки осмелился толкнуть дверь подъезда, поросшую слоем живого мяса (петли повернулись с раздирающим ухо рвущимся звуком), то увидел его сидящим на верхней ступеньке лестницы. Здесь крови и мяса было, слава Богу, поменьше, и металл выглядывал из-под красной плесени. Но странным образом облегчения это не вызвало. Скорее тошноту – как будто смотришь на голые, торчащие наружу кости. Посоветовав себе не страдать всякой дрянью, Генри подошёл к человеку. Теперь он мог, наконец, разглядеть незнакомца более подробно. Высокий, болезненно худой (впрочем, худоба отчасти скрывалась под широкими полами плаща), с мокрыми волосами, слипшимися в пряди. Услышав шаги Генри, он обернулся и посмотрел на него. Лицо человека произвело на Таунсенда двойственное впечатление. С одной стороны, вроде бы умное, доброжелательное и волевое… а с другой – какое-то слишком невыразительное и спокойное, будто его обладатель нацепил на лицо недвижную маску с раз и навсегда вырезанным обликом. Генри увидел, что в руке человек держит пластмассовую куколку в синем ситцевом платьице. Кукла покоилась на ладони, глядя на ржавый потолок пуговичными глазками. Человек отрешённо заговорил:

– Её дала мне мисс Гелвин. Много, много лет назад…

Спокойный, почти апатичный голос – тем не менее, отдающий бархатной мягкостью. Человек блаженно улыбнулся, заметив недоумение Генри:

– … эту куклу. Она была так молода и счастлива, держалась за руку матери…

Другая его рука ласково теребила куклу за чёрные блестящие волосы. На синем ситце местами были видны прорехи. Генри нашёл в себе смелость спросить:

– Кто вы?

Человек проигнорировал вопрос. Он с любовью разглядывал своё сокровище, и голос становился всё тише, переходя на шёпот:

– Просто увидела меня и подарила… кукла была совсем новенькой… она и сейчас хорошо сохранилась…

Он замолчал, поднеся куклу вплотную к лицу. Так они и смотрели друг на друга – кукла на человека, человек на куклу, с каким-то доступным им самим безграничным взаимопониманием. Генри уже начал думать, что человек в плаще забыл о нём, как тот резко отвёл руку в сторону и положил куклу на ступеньку. И тяжко вздохнул, словно совершил нечто невыразимо трудное.

– На, бери, если хочешь… дарю тебе…

Он снова улыбнулся Генри полуопьянённой улыбкой и опустил голову. Генри не знал, что делать, что говорить. Казалось, любое слово в этой ситуации прозвучит по меньшей мере нелепо. Он перевёл взгляд на лежащую лицом вниз куклу. Дарю тебе. Он не был уверен, что ему нужен такой подарок. Человек был странным, и кукла тоже немало почерпнула от своего хозяина. Но он сделал вид, что наклонился и разглядывает куклу, чтобы не обидеть незнакомца. Тот сидел недвижно, свесив голову, и невнятно бормотал под носом:

– Так молода… и так радовалась жизни… просто держалась за руку матери…

Голос гипнотизировал, завораживая звуком, а не содержанием. Когда Генри надоело пялиться на бездушный кусок пластмассы, до него вдруг дошло, о ком говорит незнакомец.

Её дала мне мисс Гелвин. Много, много лет назад…

Айлин. Кажется, он лишь шевельнул губами. Человек опёрся ладонью о пол и начал вставать. Генри бросился к нему, с силой положил руку на плечо:

– Вы о ней, верно? Вы её знаете?

Человек кивнул и выпрямился, сразу оказавшись на голову выше Таунсенда. Возможно, это было лишь потому, что Генри стоял ступенькой ниже, но он всё равно чувствовал себя неудобно. Все вопросы испарились из головы, кроме главного:

– Она в опасности? Скажите…

Человек кивнул снова и ровно сказал:

– Мне нужно уходить.

– Как вы можете? – возмутился Генри. – Ей нужно помочь!

– Ничем не могу, – незнакомец сделал один шаг вверх. Генри едва не схватил его за рукав, но что-то удержало его от этого порыва:

– Там заперта дверь. Я не знаю, как её открыть. Может, вы сможете?

– Нет.

– Но я видел, как вы стучались к ней! – Генри почувствовал волну чёрного отчаяния и ненависти к этому сомнамбулическому типу. – Вы тоже шли к ней. Вы…

Иногда озарения приходят в те самые моменты, когда становится слишком поздно. Генри осёкся, моргнул. Кроваво-красные стены поплыли перед взором. Он непонимающе посмотрел на куклу, которая свесилась вниз со ступеньки, раскинув руки.

Боже.

Он посмотрел вверх. Человек исчез. Только что он стоял в двух шагах, а теперь его там не было. Генри взбежал вверх, чувствуя, как в висках стучит кровь. Открывая дверь подъезда, он уже знал, что коридор пуст. Мясо влажно поблескивало на стенах, но в нём не было ни души.

Проклиная всё на свете, Генри ринулся вниз, на первый этаж – вернее, во что он превратился. Кукла жалобно хрустнула, когда он случайно раздавил её ботинком. Пуговичный глаз выскочил из углубления и покатился прочь.