посмотрит. Это ей не из-за забора на него глазеть.

Палач вышел, а Ромодановский сказал, покачав головой:

– Если себя не жалеешь, Агафья, так хоть мальца пощади. Славный отрок растет.

Через минуту под тяжелым шагом палача половица слегка прогнулась, издав тонкий скрип.

– А вот и гости к нам, – ласково проговорил князь, не спеша шагнув к оробевшему отроку.

Отроку было лет двенадцать. Он слегка набычился от неловкости и отступил на шаг назад. Ряса на нем была старая, сшитая из кусков, стопы обуты в сбитые лапти. Тощее тельце перетягивал пояс, концы которого свешивались до самых колен. Он утер обильную влагу, проступившую под носом, и взглянул на приблизившегося Ромодановского.

– Куда же ты нашего гостя определил? – поинтересовался князь у палача.

– В сторожке у меня сидит, – заулыбался Матвей. – Я ему глиняных болванов смастерил. Играет.

– Во что ты играешь, малец? – Ромодановский краем глаза посмотрел на монахиню – закусив губу, та едва удерживала слезы.

– В колодников и палачей, – уверенно ответил отрок. – Дядя Матвей мне дыбу сострогал, вот я на нее татей и подвешиваю.

Губы боярина разлепились в добродушной улыбке – знает палач, чем мальца вразумить.

– Какой толковый помощник у тебя подрастает, Матвей, – довольно произнес князь. – Глядишь, годков через восемь он тебя совсем заменит. Не придется мне тогда заплечных дел мастеров среди грабителей подыскивать. Как кличут тебя, малый?

– Василий.

– По душе тебе в Преображенском приказе?

– По душе, боярин. Мне Матвей гречневую кашу с мясом давал. Давно так сытно не едал.

– Вот когда у нас служить станешь, так каждый день мясо будешь получать. А еще государь шубой тебя за старания пожалует. – Показав на соболиную шубу, лежавшую в самом углу, князь спросил: – Нравится тебе она?

– А то как же не нравится! Тепло в ней! Я игумена все прошу, чтобы мне зимнюю рясу выдал, а он говорит, что, дескать, не время еще, в летней ходи! – Приподняв полы рясы, отрок пожаловался: – А у меня все ноги в мурашках.

– Справлю я тебе рясу, – пообещал князь. – А теперь ступай, – пухлая рука Федора Юрьевича погладила макушку мальца. – Как подрастешь, так милости прошу к нам.

Ухватив отрока за худенькое плечо, Матвей вывел его из комнаты. Громко хлопнула входная дверь, заставив вздрогнуть Агафью.

– Вот ты нас всех антихристами считаешь, – заговорил Федор Юрьевич, глядя прямо в заплаканное лицо монахини. – А только пройдет время, и твой сынок таким же станет. Не будет для него большего счастья, чем людям руки выкручивать. Ну так чего же ты мне скажешь, сестра? Был окольничий Глебов в монастыре или все-таки не был?

Былая гордыня изошла слезами. Монахиня сжалась и произнесла кротко:

– Не губи мальца, князь. О чем угодно поведаю!

– Вот так-то оно лучше будет, – примирительно произнес Федор Юрьевич. – Эх, Агафья, неужели ты думаешь, что в приказе изверги какие-нибудь служат? Неужели думаешь, что нам в радость людей калечить? Вот ты согласилась, а у меня оттого на душе отлегло. Еще одна божья душа спасена. Назар, опять носом по столу скребешь! – прикрикнул князь на Маршавина. – Пиши давай. Сейчас инокиня Агафья исповедоваться будет.

– Готов я, боярин!

Подьячий вытер кончик пера о сальные волосы. Макнул гусиное перо в глубокую глиняную чернильницу.

– Матушка наша, государыня Евдокия Федоровна ни при чем. Это все аспид-искуситель, окольничий Глебов ее смутил дурными речами. Давеча я стою у своей кельи, а он уже вором в женский монастырь через ограду пробирается. Припер ее к стеночке, сердечную, и поганые слова выговаривает, на грех склоняет.

– А царевна чего?

Смутилась монахиня, но отвечала твердо:

– Называла его соколом да голубем сизокрылым, а себя при нем – голубкой. Говорила, что дождаться не могла, пока свечереет.

– Сколько раз он приезжал?

– Видела его три раза. А когда уходил, так государыня его до самых монастырских ворот провожала.

– При патриархе все это скажешь?

Монахиня только вздохнула:

– Как не сказать…

– Грамоте обучена?

– Знаю, князь.

– Черкни вот здесь, сестра, – пододвинул Ромодановский бумагу.

Тонкие пальцы монахини неуверенно оплели гусиное перо, и заостренный кончик аккуратно вывел закорючку.

– А далее что? – с надеждой спросила инокиня.

– Эх, мягок я, сестра. Мне бы тебя с крысами подержать, чтобы неповадно было в следующий раз правду утаивать. Матвей, проводи нашу гостью до ворот. Пускай к себе в монастырь направляется.

Монахиня продолжала стоять, искусав до красноты губы:

– Сына… не тронешь?

– Не трону, сестра, в монастырь отведу. Ну чего стоишь? – насупился князь. – Топай, пока я не раздумал!

Евдокия Федоровна предчувствовала, что князь Ромодановский готовит нечто против нее, но что именно, предположить не могла. Молясь целую неделю перед иконами, она надеялась, что лихо пройдет стороной.

Но вот как-то утром дверь в ее покои распахнулась и в комнату, вытаращив глаза, вбежала взволнованная боярышня.

– Матушка, матушка, князь Ромодановский заявился!

– Вот как… Чего он хочет?

– С тобой поговорить.

Слезы Евдокии мгновенно высохли. Лицо погрубело, состарилось. Вскинув горделиво подбородок, она произнесла:

– Скажи ему, что не буду разговаривать… Впрочем, нет, сошлись на то, что хворая я.

Через толстые белила на лице боярышни пробивался крепкий здоровый румянец, так ее украшавший.

– Говорила я ему об этом, государыня, так он меня слушать не желает.

– Что же он тебе ответил?

– Ой, матушка, даже и произнести боязно. Если, говорит, царевна меня видеть не желает, так я к ней силком заявлюсь.

Евдокия помрачнела. А ведь и заявится, ирод, с него станется.

Покои Евдокии являлись тем местом, где она господствовала безраздельно. Здесь она жаловала и наказывала, любила и привечала. Здесь так же, как и в свите государя, имелись свои баловни и отверженные. Здесь создавались политические «партии», каждая из которых боролась за влияние над государыней. Вот только борьба тут, среди женщин, приобретала более коварный и изощренный характер.

Царевне ближние боярыни нашептывали на соперниц, наговаривали хулу, и она, своей волей, могла наказать неугодную, а то и просто отправить с глаз долой в монастырь.