Всхлипнула монахиня, утерла ладошкой проступившие слезы и отвечала, уперев взгляд в пол:

– Заявлялся окольничий. Сначала вором к государыне пробирался, а опосля в открытую приходил.

– Когда он вором являлся? – Повернувшись к подьячему, тихо дремавшему в самом углу избы при зажженной лучине, прикрикнул зло: – Назар! Олух, царя небесного! Слово не пропусти, все записывай, а то тебя вместо инокини разложу!

Маршавин сдунул со стола гусиную стружку и уверил клятвенно, широко распахнув заспанные зеницы:

– Все как есть запишу, князь, ни слова не пропущу!

– В котором часу окольничий заявился? – Ромодановский уставился немигающим взором на монахиню.

– Ночь на дворе была. Сестры уже по кельям разошлись.

– Когда же он уходил?

– Под самое утро.

– Как миловались, лицезрела?

Девичьи щеки залила густая краска смущения.

– Зрела, боярин.

– Когда это было?

– На третий день пребывания царевны. Окольничего государыня встречать вышла. Он ее за обе руки взял, а потом в уста лобзал.

– Кто еще из монахинь видел, как царевна с окольничим миловались? – сурово вопрошал судья.

– Сестры Агафья и Екатерина.

– Еще что-нибудь можешь сказать?

Голова инокини отрицательно качнулась:

– Больше ничего не видела, князь.

– Грамоте обучена?

– Обучена, князь.

– На вот тебе, – взял Федор Юрьевич у подьячего исписанную бумагу, – прочитай. А потом подпись поставь.

Робко взяв протянутую грамоту, прочитала и, подняв ясные глаза на Ромодановского, молвила:

– Так и было, князь.

– Подпись ставь, дуреха, – ласково промолвил князь, – чего мне твои словеса!

Макнув гусиное перо в чернильницу, Анастасия старательно вывела свое имя.

– Вот и славно. А теперь ступай!

– Куда ее, Федор Юрьевич? В темницу? – встрял палач.

– Ну не дурья ли башка! – возмущенно протянул князь. – Пусть в монастырь топает да бога благодарит, что так отделалась. Вот что, Матвей, приведи мне монахинь. Екатерину и Агафью. Хочу с ними потолковать. Что-то мне подсказывает, что разговор с ними может быть непростым.

Еще через полчаса Матвей привел двух инокинь. Каждой из них было не более тридцати пяти годков. Однако много лет они провели в обители и, кроме монастырского устава, мало что ведали. В их безмятежных взглядах отмечалась покорность и твердость одновременно. Весьма непростой сплав, какой не часто можно повстречать у мирского люда.

– Являлся ли окольничий Глебов в ваш монастырь?

– Не ведаю, – отвечала старшая из сестер Агафья.

– Не знаю про то, – вторила ей Екатерина.

– Вот вы, стало быть, как, – с сожалением заметил князь. – А ведь сестра Анастасия во всем призналась и свою подпись поставила на дознании, уличающей окольничего. Взглянуть желаете?

– Надобности в этом нет, – проговорила Агафья, помрачнев. – Бес ее попутал!

Голова князя склонилась к груди, отчего его полнота выглядела почти уродливой – кожа на щеках оттянулась, а под подбородком шея собралась в многочисленные жировые складки. Вздохнув, Ромодановский скорбно молвил:

– Эх, старицы! Хотел я вам помочь, да вы меня не слушаетесь. По слову и делу государеву я ваш весь хлипкий род повыведу! – стукнул Федор Юрьевич кулаком по столу, заставил насторожиться серого кота, отиравшегося подле его ног. – Вот что, Матвей, давай подвесь сестру Агафью на дыбе и не снимай ее до тех самых пор, пока она правдой не разродится!

Лицо монахини оставалось безмятежным. В глазах – обыденная кротость. Она слегка наклонилась и произнесла безучастно:

– Воля твоя, князь.

Матвей подвел монахиню к дыбе.

– Не страшно, сестра?

– Значит, такова воля господа, – все с той же смиренностью отвечала инокиня.

– А меня вот жуть берет, когда представлю, что мои рученьки начнут трещать, – честно признался палач. – Да чего уж теперь!

Повернув старицу, крепким жгутом он стянул за ее спиной руки и, коротко помолясь, зацепил узел на крюк. Осталось только потянуть верх.

– Постой, Матвей! – неожиданно произнес князь Ромодановский. – Такую бабу болью не прошибешь! Нас она за антихристов принимает. Чего доброго, возомнит, что за веру страдает. Агафья, я вот у тебя спросить хочу.

– Спрашивай, князь.

– Чего это ты вдруг в монашки подалась? Такую бабу, как ты, любой отрок замуж бы взял. И лицом удалась, и фигура при тебе. Даже монашеская ряса твои пышные телеса не сумела скрыть. – Князь вышел из-за стола, неловко переваливаясь на коротких ножках, подошел к старице и, дыша в ее лицо самогонным перегаром, вопрошал, сузив зеницы: – А может, было в твоей судьбине нечто такое, от чего белый свет не мил стал?

– О чем ты, боярин? – Голос монахини слегка дрогнул.

– А о том дитяте, что ты во грехе прижила! – перешел на шепот князь Ромодановский. – Грех твой на себя девка дворовая взяла, она же и воспитывала твое чадо до пяти лет. А когда девка на покосе надорвалась да сгорела за неделю, тогда отрока твоего пришлось в Макарьевский монастырь определить, где он до сих пор послушником служит.

Треснула незыблемая твердыня, покрывшись многочисленными трещинками – глаза монахини враз повлажнели, а тонкие посеревшие губы едва произнесли:

– Нет…

– Чего же это ты, сестра, перепугалась? – участливо поинтересовался князь, подавшись вперед всем телом. – Хм… Уж не хочешь ли ты меня разуверить? Дескать, померещился отрок. А может, он не тобой прижит? – Инокиня только качала головой, не в силах вымолвить и слово. – Вот за сей грех батюшка твой и отправил тебя в монастырь. Кто же на порченую девку позарится?

– Замолила я свой грех, – глухо отвечала Агафья, с трудом сдерживая рыдания.

– Может, и замолила. А только как теперь поступать?

– Чего тебе надо, князь?

– Ты мне навет на окольничего напиши, а я твоего мальца не трону.

– Не посмеешь, князь! – уже не пряча ненависти, прошипела монахиня. – Род Бутурлиных тебе не простит!

Ухватившись за бока, князь Ромодановский громко рассмеялся, от чего его крупный живот мелко подрагивал. Отсмеявшись, Федор Юрьевич посуровел, вновь превратившись во всесильного судью Преображенского приказа. Между широких бровей залегла глубокая складка, придавая ему еще большую угрюмость.

– Не посмею, говоришь?! Да если мне для дела потребуется, так я весь род Бутурлиных повыведу и ни одного семени не оставлю! А ведомо мне еще и то, что третьего дня ты подъезжала к Макарьевскому монастырю. За ограду заходить не пожелала и отроком своим издалека любовалась. Матвей! – громко крикнул князь, давая понять, что разговор закончен. – Веди мальца! Пусть на отрока своего в последний раз