— Нет, беспартийный.
— А как же вы создали коммунистическую организацию?
— Если бы даже ее кто-то создал, то меня в нее не могли бы принять, — возразил Баграмов.
— А кто писал политические статьи? — задал вопрос комендант ТБЦ-лагеря.
— Я не читал и не видел таких статей.
— Но вы писатель? — спросил рыжий.
— Да, писатель. Еще в Белоруссии мне советовали это скрывать, говоря, что немцы ненавидят русскую интеллигенцию. Я не скрывался. А теперь по-вашему оказывается, что, если кто-то что-то писал, так, значит, это делал писатель? Но я никогда и дома не писал политических статей. Я пишу стихи и рассказы для маленьких детей, — ответил Баграмов, для убедительности показав на метр от полу.
— А почему вы называетесь фельдшером? — задал вопрос немец.
— Это мой первая профессия. Папа был врач, я тоже учился на медицинском факультете, потом стал писать. Литература плохо кормит молодых писателей… Не окончив университета как врач, я работал фельдшером, — старался держаться свободно Баграмов.
— Правда ли, что в вашем лагере лечат в первую очередь большевиков, а людей, приносивших пользу Германии, стараются погубить?
— Нет, неправда. Русская медицина не смотрит на убеждения или национальность больных, — горячо возразил Баграмов. — У нас не так, как у вас. Русскому врачу безразлично — немец, негр или еврей. Наша медицина смотрит на больного как на больного. Она прежде всего гуманна… Вы слышали что-нибудь про нашего великого врача Пирогова?
— Так вы отрицаете, что что-нибудь писали и давали читать другим пленным? — нетерпеливо перебил майор эту лекцию.
— Я писал рассказ о своем детстве и, конечно, давал читать. Мне не запрещалось иметь карандаш и бумагу. Я писатель. Мне никто не сказал, что нельзя дать читать друзьям.
— А сколько человек входит в вашу партийную организацию? — спросил, вдруг оживившись, власовец.
Баграмов, как и в начале допроса, опять сделал вид, что не слышит его.
— У вас в лагере есть коммунистическая организация? — спросил рыжий.
— Я беспартийный. Кто же мне о ней скажет! — ответил Баграмов.
— Кто из людей, арестованных вместе с вами, член партии? — спросил комендант ТБЦ.
— Во-первых, мне никто не признается, а во-вторых, у вас есть абвер, который ест хлеб за то, чтобы это знать. Такие вопросы ко мне… — Баграмов сдержался и с усмешкой закончил: — просто невежливы!
«Сейчас начнут бить», — подумал он.
Но рыжий гестаповец усмехнулся ему в ответ и что-то сказал Мартенсу по-немецки.
— А как это делается у вас в лазарете, что пленные убегают за проволоку, а часовые не видят их? Кто им помогает?
— Я еще не пробовал уходить в побег, — ответил Баграмов.
— Хотите попробовать? — спросил комендант ТБЦ.
— Теперь уже поздно. Скоро конец войны, — возразил Баграмов.
— Вы ждете победы Сталина? — спросил рыжий.
— Если верить газете, которую нам посылают, то Германия победит… Но ведь это газета власовцев, — сказал Баграмов. — У них получается так, что без Италии Германия стала даже сильнее, что отступление ваших войск улучшает ваши позиции…
В сущности, разговор был уже какой-то странный. Никто не бил его, протокол не писался. Баграмов сидел, как будто пришел к гестаповцам в гости. Если бы не кандалы, в которые он был закован, он не поверил бы, что с ним говорят представители прославленной зверствами корпорации палачей.
— Кто убил Морковенко? — вдруг спросил рыжий.
— А кто такой Морковенко? — ответил Баграмов, вдруг весь подтянувшись, только теперь поняв, что его умышленно отвлекли, чтобы поймать врасплох. «Вот когда начинается!» — решил он про себя.
— Бывшего коменданта вооруженной полиции по вашему личному приказанию уничтожили те же люди, кто убил Бронислава. Бронислава вы знали? — в упор спросил рыжий.
— Знал, еще бы! Но по моему приказанию даже курицу или поросенка в жизни никто не зарезал, не то что какого-то Морковенко, — сказал в раздражении Баграмов. — Что же касается Бронислава, то господин переводчик Мартенс был сам на месте, где его били, вел, вероятно, следствие и знает, кто его бил и за что. Он был мародер, палач, грабитель. Больные его узнали и били. Я его не жалею. Кажется, этого человека застрелил часовой. Впрочем, я не уверен. Я в это время там не был…
Немцы посовещались между собою вполголоса.
— Подпишите, — сказал Мартенс, подавая Баграмову протокол, который писал капитан, видимо из абвера Центрального рабочего лагеря.
— Я не знаю немецкого языка. Не могу, — сказал Емельян.
— Я буду переводить, — предложил Мартенс.
— Хорошо. Вы будете переводить, а я буду писать своею рукой по-русски. Русский текст я подпишу.
Немцы хотя пожали плечами, но согласились.
Когда протокол был таким образом переведен и подписан, Баграмова вывели.
Всех снова сковали попарно и уже в наступающих сумерках повели в тюрьму.
Баграмов и Кумов замыкали грустное шествие. Обратно в тюрьму арестованных сопровождал только один, тот же самый солдат, который сидел с ними в комнате ожидания.
Емельян обернулся к нему.
— Данке шён фюр аллес, постен![88] — сказал он солдату.
Солдат оглянулся по сторонам и осторожно чуть-чуть приподнял крепко сжатый кулак, приподнял тайным, скупым движением молчаливого и дающего клятву сообщника.
Спать скованными в пару было почти невозможно. Засыпая, кто-нибудь из двоих — Кумов или Баграмов — делал непроизвольное движение, оба просыпались, чертыхались и совершали очередное эквилибристическое упражнение, чтобы достать из ниши над дверью еще одну на двоих душистую французскую сигаретку. Они рассказали друг другу все детали допроса. Говорить не хотелось после этого трудного дня, и они, покурив, лежали рядом и думали молча.
В нише над дверью камеры горела за проволочной сеткой яркая электрическая лампочка. Она тоже мешала спать. В коридоре бродил бессонный седой голландец, изредка подходил к двери.
«Странная у них тактика следствия, — думал Емельян, лежа на нарах. — Ясно, что это лишь предварительный разговор. «Настоящее» начнется, должно, быть, с утра… Но что же могут они спросить еще? С кем могут дать очную ставку, какие могут предъявить доказательства? Ведь пока это был не допрос, а дешевый спектакль! На основании такого допроса нельзя не только повесить, но даже послать в концлагерь… Впрочем, что для них «можно» и что «нельзя»! Разве мы в положении людей?! Разве на нас распространяются какие бы то ни было нормы права?!»
— Неправильно мы вели себя от начала и до конца! — вдруг выпалил Кумов, прервав ход мыслей Баграмова.
— Почему ты считаешь?
— Мы — советские люди, коммунисты и командиры Красной Армии, а они — фашисты, враги, захватчики. Надо было им плюнуть в рожи. Нужно было держаться смело, показать им наше презрение. Мы должны были рта не раскрыть на допросе, а мы оправдывались! Ведь это фашисты, пойми ты, Баграмов, фашисты! — со всею непримиримостью сказал Кумов.
Шаги бессонного старика приблизились к их камере. Слышно было, как он отодвинул снаружи заслонку глазка.
— Schlafen, schlafen![89] — проворчал он, впрочем, вполне добродушно.
— Гутен нахт, майн либер![90] — громко ответил Баграмов. — А я так считаю, что ты рассуждаешь как мальчик, — шепотом возразил он. — Зачем же нам было держаться,