— Funf Offiziere, — шепнул солдат, указав глазами на стену соседней комнаты. Он покачал головой и неизвестно к чему добавил: — Scheisse![84]

Снова повисло молчание, прерываемое изредка глухим покашливанием да чьим-нибудь вздохом…

Через полчаса Ломова привели обратно и посадили к противоположной стене комнаты, так, что его отделяло от остальных расстояние в пять-шесть метров. Под глазами его были синяки. Он шел хромая. Видно было — его «потрепали».

Как раз посредине между Юркой и прочими сидел на стуле солдат.

Мартенс увел следующим Толю Зубцова. Кумов обратился к Юрке едва слышным шепотом.

— О чем? — спросил он.

— Большевик или нет, — так же тихо ответил Ломов.

— Еще? — поощрил Баграмов.

— Много ли в лагере коммунистов и комиссаров… А откуда мне знать! Они разве скажут! — развел Юрка руками, сделав наивную рожу, от вида которой несколько человек усмехнулись.

Караульный солдат напряженно переводил свой взгляд то на Ломова, то на Кумова и Баграмова. Он не мог не понять таких слов, как «большевик», «коммунист», «комиссар», но не вмешивался, не препятствовал разговору.

— Ну, ну, говори живей! — поощрил Баграмов.

— Много ли в лагере офицеров. Я сказал, что только больные. Потом спросили, есть ли партийная организация. А мне откуда знать! Я еще молодой, беспартийный.

Где-то хлопнула дверь.

— Tss! Offiziere![85] — в испуге шепнул солдат.

Все умолкли и затаились. Солдат встал со своей табуретки, прошелся по комнате, осторожно выглянул в коридор и тихонько сказал:

— Weitermachen…[86]

…Допрос проводился совершенно стереотипно: всех спрашивали друг о друге, обо всех остальных арестованных, о том, кто натравливал пленных на власовцев, кто организует побеги из ТБЦ-лазарета, есть ли в лагере политическая литература, партийная организация, комиссары, евреи… Били умеренно, не калечили.

Оказалось, что при допросе кроме немцев присутствует власовец, который старается задавать «язвительные» и каверзные вопросы, желая поймать арестованных на каких-нибудь противоречиях.

Баграмова вызвали под конец, так что он не успел перемолвиться только с Кумовым, которого держали дольше, чем всех остальных. Солдат вел себя по-прежнему, явно сочувствуя русским.

То, что его вызывают последним, смутило Баграмова.

Значит, его выделяют из всех остальных не случайно.

Должно быть, Тарасевич сообщил о нем как о вожаке.

Вызванный на допрос Емельян хотел войти независимым шагом, но это не удалось ему по простой причине, что кандалы были коротки, как конские путы, и позволяли едва-едва передвигать одну ногу вперед другой.

У столов, составленных буквою «Г», сидели: за одним — немцы, два майора и два капитана, за вторым столом, слева, отдельно, — власовский капитан невзрачного вида, темный, угрястый, с прилизанным, гладким пробором и пристальным взглядом узких зеленоватых глаз.

Мартенс, единственный унтер, стоял рядом с арестованным.

— Сядьте, — четко по-русски сказал Баграмову рыжий, лысеющий немец, майор с седыми висками, в больших очках, сквозь толстые стекла которых глаза его казались как-то особенно выпученными.

Емельян опустился на стул, оглядывая своих следователей или — кто знает! — судей. Они все сидели в фуражках, при этом рыжий все время приподнимал головной убор, словно кланяясь со знакомыми.

Последовал ряд анкетных вопросов: имя, фамилия, возраст, место рождения, религия…

— Религии никакой, — ответил Баграмов.

— Вы русский? Крещеный? — спросил гауптман, комендант ТБЦ-лазарета.

— Конечно. Но я не принадлежу ни к какой религии.

— Это как же так? Коммунист? — почти подскочил с места власовец.

Баграмов словно не слышал его и смотрел на гауптмана в ожидании следующих вопросов, которые переводил Мартенс.

— Я спрашиваю: как же так, если ты крещеный, не принадлежишь к религии? — громко и настойчиво повторил власовец.

Баграмов даже не повернул к нему головы.

Немцы заговорили между собою по-немецки.

— Почему вы не принадлежите к религии? — перевел вопрос Мартенс.

— Русские интеллигенты живут без религии уже около сотни лет. Я сын врача. Мои родители воспитали меня в атеизме.

Власовец промолчал.

Мартенс перевел ответ для записи в протокол, как переводил перед этим другие ответы.

Ряд анкетных общих вопросов пришел к концу.

Тогда рыжий майор, в упор глядя в лицо Емельяна, медленно, с расстановкой сказал по-русски:

— Вас обвиняют в том, что вы создали в лагере коммунистическую организацию военнопленных и руководите ею, что вы писали политические статьи и давали читать их другим, что вы разжигаете среди пленных ненависть к немцам и по вашему указанию в лагере убивают людей, которые приносили пользу Германии, а комиссаров лечат и лучше кормят; что по вашему указанию члены вашей организации создали травлю против пропагандистов русской освободительной армии…

«Петля затянулась, — подумал Баграмов, когда рыжий гестаповец заговорил. — Нет, тут не власовцы. Тут выдал кто-то, кто в курсе всех дел!»

Он слушал рыжего, прямо глядя в толстые стекла его очков, стараясь держаться так, как будто речь шла совсем о другом человеке, а не о нем самом. Чтобы спокойнее воспринимать весь этот перечень «заслуженных» обвинений, Емельян стал считать, сколько раз рыжий приподнимет свою фуражку с огромной фашистской кокардой.

— Что вы на все это скажете? — задал вопрос майор, завершив свою речь, часть которой Баграмов даже не слышал.

— Начнем с одного из последних пунктов, — сказал Емельян, помня, что Любавин предполагает донос власовцев, и считая, что, значит, главное — сразу же бить по ним. — Я имею в виду власовцев. Какая нужда натравливать на них массу, которая сама их презирает и ненавидит? Нет никого, кто бы их уважал! К ним относятся с отвращением, я сказал бы — с брезгливостью. Их гнали все. Даже умирающие от голода и туберкулеза. Совсем нет нужды, чтобы кто-нибудь это подсказывал и травил их…

— Вы сами так же относитесь к русской освободительной армии? — спросил гауптман ТБЦ, когда Мартенс перевел ответ Баграмова.

— Конечно! Я к ним отношусь как к последним предателям и негодяям, — сказал Баграмов.

Мартенс испуганно взглянул на него, но покривить в переводе он не мог, потому что рядом сидел рыжий майор, который не хуже его знал русский язык.

— Почему вы относитесь так к РОА? — спросил рыжий.

— Вообразите, что ваш офицер попал к нам в плен. Теперь там их много. Назавтра он надел нашу форму и пошел с оружием против вас. Как бы вы к нему отнеслись с вашей позиции? Как к негодяю?

Мартенс переводил медленно и неохотно. Емельян наблюдал за лицами четверых гестаповцев, ведших допрос. Вдруг старший из них, рыжий майор, пожал плечами, согласно кивнул головой и откровенно сказал:

— …Ja, richtig…[87]

Баграмов взглянул на власовца и едва удержал усмешку: угрястые щеки и лоб — все вплоть до шеи покрылось красными пятнами.

«Один — ноль в нашу пользу!» — сказал себе Емельян.

— Вы коммунист? — спросил рыжий.