уже не столько товар, сколько рекламный образ его, сопровождаемый многочисленными аллюзиями. «Какой-нибудь напиток — это не просто утоление жажды, это возможность вдохнуть аромат джунглей, обменяться влажным поцелуем с возлюбленной, видеть море сквозь призму пенистого бокала» [15]. И также вместе с каким-нибудь незамысловатым продуктом «покупается» «домик в деревне», «семейный уют», «первенство», «энергия совершенства», «уверенность в своих силах». Имитация, красочный симулякр вытесняет собой реальность.

Лучше всего это явление выражено в политике. Политика как цивилизованная форма борьбы за власть уже изначально представляла собой резко символизированную область деятельности, область декларативного позитива, область торговли идеологическими ярлыками. Отрыв значащего от означаемого здесь всегда был очень велик. Однако сейчас процесс достиг своей крайности. В виртуализированной реальности, где условность критериев гиперболически возрастает, начинается уже не борьба идей, идеологий, социальных программ, понимание которых требует определенных усилий, «идет борьба образов— политических имиджей, которые создают рейтинг… Реальные личность и деятельность политика необходимы лишь в качестве «информационных поводов»… Политика ныне творится в PR-агентствах, в телестудиях и на концертных площадках… Именно более привлекательный имидж молодых, раскованных, эмоциональных Б. Клинтона, Т. Блэйра, Г. Шредера стал решающим фактором их побед… над обладавшими традиционными ресурсами власти и правившими экономически благополучными и социально стабильными странами Дж. Бушем, Дж. Мейджором, Г. Колем» [16]. Добавим, что о том же свидетельствуют триумфальные успехи актеров: Р. Рейгана — на выборах президента США, А. Шварценеггера — на выборах губернатора Калифорнии, М. Евдокимова — на выборах губернатора Алтайского края.

Аналогичная трансформация происходит и с политическими образованиями. Тот же исследователь информационного общества пишет: «Партии, возникавшие как представители классовых, этнических, конфессиональных, региональных интересов, превратились в „марки“ — эмблемы и рекламные слоганы, традиционно привлекающие электорат. Там, где „марка“ — давняя традиция, атрибуты образа „старых добрых“ либералов, социал-демократов или коммунистов старательно поддерживаются, даже если первоначальные идеология и практика принципиально изменились… Там, где „марка“ отсутствует, партии и движения формируются, объединяются и распадаются с калейдоскопической быстротой в стремлении найти привлекательный имидж» [16].

Изменения охватывают собой практически весь социум. Социальные институты, ранее образовывавшие наглядную структуру общества (государства) и создававшие таким образом «подлинную реальность», куда по необходимости вписывался гражданин, теперь, сместясь в виртуал, лишь имитируют деятельность, к которой они предназначены. С особой наглядностью это демонстрирует российская ситуация, где государство и без того ослаблено в силу недавних реформ: милиция здесь имитирует охрану правопорядка (в действительности став регулятором «теневых» экономических отношений), здравоохранение имитирует охрану здоровья (превратившись на самом деле в корпорацию по распределению «медицинских» денег), парламент имитирует законодательную работу, принимая законы, никак не связанные с реальностью (закон о страховании транспортных средств, закон о монетизации льгот), правительство имитирует демократические свободы (фактически, сдав власть касте чиновников). Сами либеральные реформы в России были в значительной степени виртуальны: они совершались в условном интеллектуальном пространстве, почти не имеющем сцеплений с реальностью.

В результате постиндустриальное общество превращается, по выражению Ги Дебора, в «общество спектакля» [17], разыгрываемого на громадной сцене, в общество эмблем, ярлыков, позументов, костюмов, масок, в общество, где вместо принципа «быть, а не казаться», который пыталась осуществить культура Модерна, в полной мере реализуется противоположный концепт: «казаться, а не быть». Иными словами, оно превращается в общество клоунады, в общество, где имитация жизни важнее, чем собственно жизнь, в общество, где не имеет значения, есть бог или нет, существенно лишь, чтобы иконостас был выставлен в свет юпитеров и блестел от золота.

Инсценировка действительности приобретает тотальный характер. Даже такие социальные маргиналии как война, террор, бытовое насилие, встроенные в один визуальный ряд с фильмами и компьютерными игрушками, тоже становятся своего рода спектаклем, зрелищем для обширной аудитории. Зритель с удовольствием наблюдает, как красиво летят ракеты на вражеские объекты или как идет продвижение войск к столице очередной «империи зла». Реальность для него не отличается от игры. «Человек играющий», появление которого еще в 1938 г. предсказывал Й. Хейзинга, становится основным типом Нового времени. Это порождает чудовищную экзистенциальную безответственность. Если война (насилие) есть только игра, значит начинать и вести ее можно, не заботясь ни о каких последствиях. Спектакль/фильм/шоу закончится, трансляция будет выключена, зрители вернутся к привычной и безопасной жизни. Правда, режиссеры таких постановок не учитывают принципиальный факт: в отличие от фильмов и игр, виртуал онтологически сопряжен с породившей его реальностью. Виртуальное эхо может обрести разрушительное физическое бытие, что продемонстрировали и трагедия 11 сентября в США, и последующие теракты в Англии и Испании.

Симулякром, имитирующим реальность, становится и последний оплот разума — классическая наука.

С эпохи Просвещения и до настоящего времени, в общем, не подвергалось сомнению, что наука есть та сфера деятельности человека, благодаря которой возникает «объективное знание». То есть, знание, достоверно отражающее действительность, позволяющее выстраивать эффективные стратегии бытия. Предполагалось также, что информационные технологии, появившиеся во второй половине ХХ века, обеспечат как доступность всех знаний (мгновенный когнитивный контакт), так простоту обращения с ними. А это, в свою очередь, приведет к повышению «научности» мира, к его большей аналитичности, к возможности управлять меняющейся реальностью.

В действительности все оказалось с точностью до наоборот. Выяснилось, что информационные технологии, на которые возлагалось столько надежд, вовсе не создают новых знаний. Они лишь тиражируют уже имеющиеся — представляя их в бесчисленных версиях, скрывающих первоначальный источник. Критерии сортировки «по истинности» здесь очень условны, и потому Интернет, всего лет 10–15 назад представлявшийся чуть ли кладовой общечеловеческой мысли, превратился сегодня в синоним спекулятивной, низкокачественной информации, доверять которой нельзя. Даже изготовили на заказ дипломов, рефератов и сочинений пишут сейчас в своих объявлениях: «Не Интернет», то есть качественно.

Более того, переход к модельному знанию, то есть к знанию, абсолютизирующему концепт, виртуализовал внутренний механизм науки. «Наука сейчас — это не предприятие по поиску истины, а род языковых игр, состязание в манипулировании моделями научного дискурса…. Академический статус становится функцией от образа компетентности, заслуживающей финансирования… образа, необходимого для успеха в конкурсах на получение грантов, стипендий для обучения за границей, заказов на консалтинговые услуги… Единственно научной, рациональной формой дискуссии становится нелогичная, неструктурированная, но эффектная презентация образа идеи или теории… Следование базовым нормам, направлявшим познавательные/исследовательские практики Модерна — факт, открытие, исследование, компетентность, — симулируется…. Исполнение социальных ролей ученого, преподавателя, студента становится виртуальным» [16].

Имитационный же характер культуры прекрасно иллюстрирует распространенное сейчас в России пение «под фанеру». Это когда исполнитель, представ перед многотысячной аудиторией, лишь открывает рот и совершает необходимые телодвижения, а в действительности через аппаратуру транслируется запись, сделанная ранее в студии. Любопытно, что публика, хорошо зная об этом, тем не менее воспринимает такой номер как «подлинный».

О том же свидетельствует и подмеченное культурологами появление в языке выражений «типа» и «как бы». Анализируя языковые конструкции «Приходили, типа ждали» или «Я как бы пришла», М. Виролайнен пишет, что «состоявшееся со всей очевидностью… обозначено <здесь>… как некий неопределенный вариант действия, как его смутное подобие…. Очевидно, язык то ли фиксирует, то ли формирует какие-то бессознательные и тем более необратимые процессы» [18] .