(истории), — то и «вычислить» конкретное будущее нельзя, оно все равно окажется не таким, как предполагалось. Это повлекло за собой целую методологическую революцию: методы «нормативного прогнозирования», методы классического планирования, предполагающие строгую логику и точный расчет, сменяются сейчас методами сценирования и стратегирования, методами «сюжетного построения», определяющими не столько итог, сколько следование в заданном направлении. Такое неожиданное воплощение максимы Эдуарда Бернштейна о том, что «движение — все, конечная цель — ничто».

И, наконец, на рубеже истекшего тысячелетия была осознана вероятностность настоящего. Собственно, иначе и быть не могло: являясь по своей сути пересечением прошлого с будущим, тем срезом временно го потока, где происходит «очеловечивание» бытия, настоящее обязано было воспринять их фундаментальные качества.

Причем вероятностность настоящего заключается не только в одномоментном существовании разных реальностей — научной и религиозной, «китайской» и «американской», по-разному, через разную оптику считывающих текущую онтологию, — но и в наличии внутри каждой из них реальностей «теневых», потенциальных возможностей, «алчных демонов небытия», жаждущих воплощения.

Здесь уместна аналогия с шахматами. В любой позиции, за исключением очень уж специфических, существует обычно целый набор вариантов для продолжения. Многие из них равнозначны: выбор объясняется лишь психологическими особенностями игрока. Однако воплощен из всех вариантов будет только один. Остальные так и останутся непроявленными, нереализованными, впрочем обретающими краткое (виртуальное) бытие при последующем анализе партии.

Наличие «теневых реальностей» в настоящем разрыхляет его, делает смесью возможностей. Ни одна из них в текущий момент не является окончательной, а все вместе они создают единство неопределенности.

В общем, настоящее стало таким же условным, как прошлое или будущее. Оно — и, видимо, навсегда — утратило статус фиксирующей онтологии. Изменения в микроструктурах нашего бытия стали необратимыми. Как память детства и юности растворяется почти без следа во взрослом сознании, так привычный нам мир, прежде «незыблемая» реальность, начинает сейчас растворяться во всепроникающем виртуале.

Обратим внимание на следующую особенность мироустройства. Виртуал, в данном случае понимаемый как кредитность, изначально входит в состав любой экономики. Затраты на производство любого товара производятся раньше, чем будет получена (или не получена) прибыль от его реализации. Это, в свою очередь, означает, что расчетный эквивалент экономики (деньги), в какой бы форме он в разные эпохи ни выступал, всегда должен быть больше, чем его физическое (товарное, фондовое) соответствие.

В экономиках низкого уровня — охотничье-собирательских, примитивно-сельскохозяйственных — эта кредитность покрывалась самой природой. Человек изымал ресурс, создаваемый животным и растительным миром. Однако чем больше увеличивались сложность и масштаб производства, чем больше появлялось в нем затратных, «непроизводительных областей»: научных, управленческих, социальных, образовательных, тем большее количество денег требовалось для его первичного финансирования. Кредитность мировой экономики исторически возрастала, что порождало, с одной стороны, инфляцию, которая время от времени принимала угрожающие размеры, а с другой — потребность во все новых и новых ресурсах. Простая экспансия — колониальная, неоколониальная — удовлетворить эту потребность уже не могла. Столкнувшись в эпоху глобализации с ограниченностью планетарных пределов, западная, наиболее динамичная экономика устремилась в семантическое пространство. В конце ХХ века началось интенсивное освоение ресурсов виртуального мира.

Характерна в этом смысле эволюция самих денег. Из просреднического инструмента, «знаменателя экономики», сопрягающего собой разные группы товаров, они сначала превратились в богатство, имеющее отчетливый социальный статус, затем — в капитал, «деятельностное богатство», стремящееся увеличить себя через участие в торговле и производстве, далее деньги стали финансами, самостоятельным сектором экономики, господствующим над остальными, и наконец обрели современную «электронную форму», достигнув уровня самодовлеющей сущности.

Ведь экономика по сути очень проста. Она подчиняется единственному закону: минимизация трат, максимизация прибыли. Этот вектор реализуется в течение всей истории человечества. И если из процесса получения прибыли можно исключить такой медленный и затратный этап, как собственно производство, то цикл образования денег замкнется в самом себе.

В виртуализирующейся реальности деньги отрываются от производства. Наибольшую прибыль, как отмечают исследователи, сейчас приносит не развитие перспективных хозяйственных отраслей, а быстрые финансовые стратегии, мгновенно оборачивающие капитал: игра на курсах валют, ценных бумаг, рекламная деятельность, многоходовые маркетинговые операции. То есть, деньги вкладываются не в реальное производство, а только в деньги. При этом увеличения материальной стоимости в экономике — знаний, фондов, товаров — не происходит, зато наблюдается непрерывное возрастание денежной массы. Причем, не будучи напрямую связанной с каким-либо «физическим„производством, не имея корней, внедряющих ее в конкретное экономическое бытие, эта колоссальная масса ничем не обеспеченных денежных знаков, используя сверхпроводимость коммуникационных сетей, созданных Интернетом, свободно перемещается по всему миру. По аналогии с культурой «современных кочевников“, о которой писал Жак Аттали [13], электронные деньги можно назвать «кочевым капиталом». Такой капитал буквально силой вторгается в области повышенной экономической выгоды, сжирает сверхприбыль, которая возникает, как правило, спекулятивным путем, а затем уходит за горизонт, оставляя после себя истощенную, астеническую экономику.

Ограничивающий формат в этом процессе отсутствует. Ситуация здесь напоминает «циановый кризис», связанный с появлением на заре эволюции сине-зеленых водорослей. Также, не имея естественных ограничителей, которые останавливали бы их рост, микроскопические водоросли заполонили тогда мировой океан, сожрали почти весь кислород и задохнулись сами, надолго отравив воды и атмосферу. Только после этой глобальной экологической катастрофы, уничтожившей тогдашнюю «биологическую реальность», жизнь смогла двинуться дальше.

Виртуализирующуюся экономику можно охарактеризовать как симулякр — термин введенный Ж. Бодрийяром [14], чтобы обозначить феномены, имитирующие реальность. Симулякр обладает всеми чертами реальности, кроме одной: подлинной «физической» реальностью он не является. Он представляет ее в условном, знаковом, символическом виде, претендующем вместе с тем на статус подлинности.

В современной среде имитируются все стороны жизни. Производство, образующее собой основную массу реального бытия, начинает в условиях виртуала ориентироваться не на создание новых товаров, то есть не на прогресс, а на условную модернизацию, имеющую сугубо косметическое значение. Немного меняется дизайн товара, его упаковка, добавляются одна-две новые функции, в действительности, быть может, потребителю вовсе не нужные, и результат этих манипуляций предлагается уже как новый продукт. Это особенно хорошо иллюстрирует рынок сотовых телефонов, где «новые поколения» аппаратов сменяют друг друга с головокружительной быстротой. Затраты здесь ничтожны, прибыль — максимальна. Продается не столько новый товар, сколько новый образ его. Идет интенсивное, целенаправленное продвижение символов. А потому главным в потребительской экономике постиндустриальной эпохи становятся не реальные мощности фирмы, не ее креативный потенциал, а только их рыночное представительство — бренд. Фирма может обладать ничтожными производственными активами, но при этом «держать» на рынке целый сектор продаж. Бренд привлекает деньги сильнее, чем здания, оборудование и квалификация.

Это в свою очередь ведет к виртуализации потребления. Пользователь точно так же приобретает