Он хлопнул дверью, отбросив тарелку, опоганенную чужими руками, и вдогонку услышал, что она ест из его тарелки с мотивом, этот акт у нее – сублимация полового акта, который происходит все реже и реже.

Второе, чего он не терпит, – когда она врывается к нему ночью в спальню и выключает радио, которое он слушает, как снотворное. Между ними две стены, но она слышит все. Фамилия дедушки ее Остроухов, и, видимо, слышит она не случайно, такая у них генетика, у Остроуховых, наверное, они были охотники и слушали, лежа на земле, как идет зверь, а теперь она охотится только на Сергеева. Давно его загнала в свои силки и ест потихоньку уже двадцать лет.

Вчера она тоже ворвалась к нему ночью и разрушила зыбкое пространство полусна-полудремы, пробила еще одну брешь, и до утра он уже не заснул, лежал и маялся с двумя пробоинами в личном пространстве.

Сергеев недавно узнал, что такое личное пространство.

Одна знакомая женщина на даче рассказала, что такими словами она отваживает милиционеров, останавливающих ее для проверки на дороге, – она им говорит, что они нарушают ее личное пространство, а те думают: «Что это за баба такая крученая?» – и отпускают, желая ей доехать только до первого столба.

Второй раз ему об этом рассказал его знакомый из Риги – они давно не виделись и пересеклись на дне рождения общего товарища.

Знакомый живет одиноко в доме в Сен-Тропе. Он сменил уже трех жен и никого не пускает в собственную жизнь. Он понял, что не может ни с кем жить. Иногда к нему приходят женщины, но никогда не остаются, он пресек давно такие эксперименты.

Ожидание, когда одна из них уйдет утром, стоило ему инфаркта.

Это было три года назад. Она не уходила, плескалась в бассейне, пила чай на его лужайке, а он лежал с закрытыми глазами и ждал. Каждый ее всплеск и шорох доводил его до красного каления, и как только хлопнула калитка и шорох шин ее авто затих, он встал и сразу упал.

Очнулся он в клинике, где его вернули к жизни, вывели из клинической смерти.

Он побывал где-то между раем и адом, вернулся домой и зажил совершенно отдельно. Он решил никогда не терпеть чужого насилия, да и врач сказал ему: «Не ломайте себя, это не аморально, живите в своем режиме, охраняйте свое жизненное пространство».

Он так и живет один, посторонние в доме бывают только в его отсутствие и делают все дела по дому, пока он обедает или катается на велосипеде по берегу моря.

Жизнь его наладилась, смерти он уже не боится, только желает одного – чтобы все произошло комфортно, одномоментно и без последствий.

Сергеев лежал без сна и думал, как же он жил без этого нового знания. Интуитивно он понимал, что это такое – у него был брат-близнец, и ему было тесно с ним в мамином животе. Потом он всегда был в коллективе и долго спал с братом на одном диване-кровати. Ему было тесно в общих спальнях, банях, на праздниках города и демонстрациях. Он вспомнил, как в двадцать лет стоял на берегу реки в толпе желающих посмотреть салют и ему скрутило живот. Он отбежал от толпы, потом упал на газон и лежал, пока не подошли милиционеры, решившие его забрать как нарушителя общественного порядка, но потом отстали – не хотели его, облеванного, везти в своей машине. Вытащили только из карманов жалкие деньги и поехали служить закону.

Он стал избегать скопления людей, потом появились женщины, врывающиеся в его пространство. Какое-то время он сам желал с ними быть днем и ночью, потом это проходило, и он пытался отодвинуться от них в своей постели, отгородиться делами и выдуманными поводами. Они не понимали, считали, что он охладел, но дело было совсем в другом: они просто мешали ему жить в своем гнезде, в своем коконе – так он называл свое личное пространство.

Сергеев сумел за много лет возвести стальные заборы вокруг своей зоны обитания. Редко кому было позволено гулять по его территории, внешне он был неприступен, но это стоило ему огромных усилий воли. Самоконтроль, которому он подчинился, был незаметным, но внутри кипела такая буря, что он сам не желал смотреть внутрь себя.

На следующий день после пробоин он встал поздно, почти в обед, на работу было не надо, и он решил пообедать на террасе одного кабачка, где твердо решил съесть харчо. Там оно было особенное, сделанное совсем не по правилам – никакого красного соуса и перца, рис длинный, каждая рисинка отдельно, баранина мелкопорезанная и много зелени.

Он шел и думал только о харчо, представляя тарелку, которую ему принесут, а потом…

Он пришел и узнал, что харчо нет и больше не будет в летнем меню. Спрашивать почему было бессмысленно – обломали конкретно.

Пришлось согласиться на другой суп, но внутри уже все закипало, ингредиенты супа из ненависти и неурядиц уже стояли на огне собственного костра, который полыхал еще с ночи. Однако Сергеев решил держаться.

Перед ним по улице шли люди, на террасе было пусто, и его глазам никто не мешал.

У него была игра – он составлял моментальные психофотографии прохожих, определяя их возраст, социальное положение и отношение к браку. Проверить свои наблюдения он не мог, да и не хотел особенно. Ему и не очень важно было, где правда, а где ложь – просто он таким образом коротал время на осеннем солнышке в ожидании еды.

Он давно уже ел по инерции, редко, когда возникал зверский аппетит, еда стала ритуалом – днем надо обедать, а вечером ужинать. Так чтобы рвать зубами дичь, захлебываясь слюнями, – этого уже нет, молодость, где все приходится рвать зубами, прошла, мудрость и зрелость половины жизни, говорят, совсем другое: всего не съешь, всех не поимеешь.

В такой умиротворенный момент перед ним появилась пара. Сергеев замер, он знал, что на пустой террасе они плюхнутся прямо перед ним и его игра сразу закончится, он знал, что закроют ему солнце – так бывает всегда. Остальные места им неинтересны. Они, конечно, сели перед ним: мужик – огромный бугай килограммов на двести и женщина в два раза ниже и два раза тоньше своего спутника.

«Отличная компания», – подумал Сергеев, но принесли еду, и он отвлекся от пары, которая въехала в его личное пространство, как крейсер и катер сопровождения.

Он налил себе, выпил, но пошло не в то горло, потом он закашлялся и понял в тот момент, что причина сидит горой мяса перед ним.

Этот боров с тройным подбородком и тремя этажами живота и есть причина его дискомфорта. Для того чтобы унять кашель от водки, попавшей даже в нос, он стал жадно есть суп и с трудом задавил свое внутреннее живототрясение.

«Как же все это не вовремя, смотреть на улицу стало невозможно», – и Сергеев стал составлять психофотографию пары, сидящей перед его носом.

С боровом было все ясно – мелкий лавочник с приличным доходом, живет с прихода трех ларьков, в добрые времена ему не дала бы ни одна уважающая себя девушка, а теперь он может себе позволить почти любую, которая смирится с его жирным стопудовым телом, его опрелостями в разных местах, смрадным храпом и грузом такого кабана, который в позе миссионера может даже раздробить женщине кости.

Сидевшая рядом с ним женщина, наверное, когда-то у него работала, потом он стал ее использовать как секс-рабыню, но со временем она вошла в его дом, и он принял ее. Она живет на птичьих правах, но зато есть крыша над головой и какие-то деньги, нужные семье на Украине…

Боров, когда-то учил историю и помнил, что рабов надо кормить, и привел ее для этого на террасу. Она робела, не знала, что выбрать, хотела одно, выбрала другое и чувствовала себя явно не в своей тарелке.

Еще утром он навалился на нее стопудовым прессом, и она терпела, так что обед заслужила и хотела расслабиться. Спина у нее гудела, ноги тряслись. Слава Б-гу, он не часто делал это, но запоминалось надолго, так чувствуют себя люди под бетонными плитами после катастрофы.

Сергеев остался доволен своими изысканиями, согласился со своей версией, да и водка помогла от сужения горизонта, закрытого чужими телами.

Он вспомнил, как ездил на работу в трамвае из Лефортова на Душинскую. Толпа набивалась еще на Солдатской, и тридцать минут его сжимали тела пролетариев, ехавших на завод имени Войтовича и на «Серп