«Наполеон» ел даже физрук, ненавидящий МС за неспособность сдать канат и опорный прыжок через козла, а еще за взгляд сквозь физрука, как будто того не было в природе.

В институте МС запомнился лишь потерей сознания в анатомическом театре: когда группу завели в зал с чанами, в которых плавали коричневые трупы, МС грохнулся на пол и потерял сознание.

Его откачали, он сам еще пришел туда три раза, один раз специально ночью, съел на краю чана бутерброд и яблоко, победил в себе брезгливость к мертвым телам и сдал «кости» вслепую – их вынимал из мешка ассистент кафедры, а МС на ощупь определял их и называл по-латыни.

Он не был замечен в КВН, не ездил в стройотряды, не ходил в общежитие на дискотеку, переходящую в тантрические оргии раскованных медиков, – только учеба, прогулки по городу и книги.

Он забирался все глубже в изучение истории своего народа, сам выучил иврит и арабский, на выходные ездил в общем вагоне в Питер, где были книги и рукописи по иудаике, гебраистике и истории евреев в России.

Жил на повышенную стипендию – мог бы получить Ленинскую, но неучастие в общественной работе не позволяло на нее рассчитывать.

Закончив институт в тех же брюках, в которых начал, он поехал в самую дальнюю деревню по распределению, хотя по списку стоял вторым. Его предупредили, что в городе на работу не примут, и он поехал туда, где не было даже больницы. ФАП – так называлось место, где он должен был лечить местных жителей и жить на съемной хате без воды, с нужником во дворе.

На прием к нему первый месяц никто не ходил, боялись местные его чернявого вида, пугал он их своей чужеродностью – не пил, не курил, сидел на приеме в белоснежном халате и читал книги на непонятном языке.

Баба, у которой он жил, тоже боялась его – он ел мало, сам себе готовил, сам стирал свои подштанники и клетчатые фланелевые рубашки, почти не спал и не ходил в клуб на «Великолепную семерку».

Но однажды у старшей медсестры ребенок заболел крупозным воспалением легких, и МС три ночи сидел возле ребенка и спас его. С того дня все изменилось.

Без кухарки, кухонного мужика и брички, без морфия и медсестры, греющей постель, он стал врачом, спасителем.

Старшая медсестра целовала ему руки, переселила к себе и стала жить с ним на правах рабыни. Она ухаживала за ним, мыла его в бане, отдавала ему свою непервую любовь.

МС брал от нее все это спокойно, но с легким презрением к себе: он считал, что ее любовь – плата за спасение ребенка, но с девочкой играл с удовольствием и даже учил ее читать.

Народ к нему повалил со всеми болячками. Он резал грыжи и аппендицит, принимал сложные роды и даже вылечил от заикания главного агронома.

Прошло два года. Начальник райздрава предлагал должность главврача в районе, квартиру и корову, но Миша уехал домой, смахнув с плеча ревущую медсестру, как муху.

На работу его не брали, и он пошел старшим медбратом в буйное отделение местной психушки, где взглядом останавливал самых бешеных.

Опять его стали наблюдать шагающим по улице Ленина и в библиотеке, где он корпел над книгами.

В какой-то момент он решил изменить свою бытовую жизнь, встал на путь частного маклера и, изучив рынок, начал по шагам менять свою коммуналку на другое жилье.

Его часто можно было видеть на почте рядом с домом, где он звонил в разные города, выстраивая цепочки, по сложности напоминающие формулы ракетного топлива.

В течение года он переехал в двухкомнатную, потом в трешку, в финале третьего года у него образовалась четырехкомнатная в доме обкома партии, с ванной метр восемьдесят и балконом, где он поставил теннисный стол и играл с мамой по вечерам.

Он ничего не доплачивал, схема, придуманная им, обеспечивала доплату другими членами обмена.

Он пытался защититься по психиатрии, но его методы посчитали антинаучными и продолжали помешанных бить и колоть до слюней и слабоумия тяжелыми препаратами.

Мама умерла, но успела отогреться в отдельной квартире. Смысл жить в стране, которой он никогда не был нужен, отпал. Он собрался уехать на Запад, да и время на дворе стояло несладкое, лихие 90-е маячили у ворот.

Он провел еще несколько обменных операций с квартирами в Тбилиси, Дербенте и Риге, где люди продавали жилье перед отъездом на исторические родины.

Он поехал на вокзал с одним докторским чемоданчиком, в котором лежали пара белья и домашний фотоальбом. В городе Вене, куда прилетели бедолаги, к трапу подъехал автобус «Сохнута» (иммиграционной службы Израиля).

Все, обгоняя друг друга, по старой советской привычке побежали занимать места.

Только один пассажир прошел мимо – он направлялся к лимузину, у которого стоял водитель в котелке и белых перчатках. Он отдавал честь маленькому большому человеку Мише С. Водитель открыл ему дверь и повез его в квартиру в 15-м районе, по дороге они заехали в банк.

У наших соседей был уже холодильник, когда мы еще держали продукты в авоське за окном зимой и в ведре с холодной водой, которую нужно было менять каждые два часа, летом.

Когда мы купили холодильник, они уже смотрели телевизор.

Так мы шли ноздря в ноздрю – они всегда были на шаг впереди. Первый инфаркт тоже достался Якову Соломоновичу, он и умер первым в 63-м году, тогда и случилась эта история.

Мой папа и дядя Яша были из Польши, оба воевали, но недолюбливали друг друга, корни их антипатии лежали в идеологии – Яша был коммунист. Еще в Польше он вступил в компартию и надеялся, что в Союзе получит должность за заслуги перед Коминтерном (была такая организация коммунистов всего мира, которой руководили из Москвы), но получил десять лет и уехал на Колыму, как многие его польские товарищи по партии.

Потом часть их освободили, и они воевали в составе польской армии, созданной СССР в противовес армии, созданной польским правительством в изгнании, сидевшим в Лондоне.

После войны оба выжили, и мы поселились на одной площадке сталинского дома, который строил стройтрест, где Яша работал в отделе комплектации. Нашу квартиру получила на своей фабрике мама – она работала начальником цеха и была парторгом, трое детей и заслуги перед социализмом позволили занять новую квартиру в новом доме.

Мой папа коммунистов не любил, но признавал, что выжил только в результате пакта Молотова – Риббентропа. Если бы мама не увезла его в СССР в 39-м году, он бы погиб и я бы не родился.

Яша, ко всем грехам политическим, совсем не пил, а мой папа в те годы осушал каждый день не один стакан, я не раз видел, как он в своем кабинете открывал сейф, где стояла чекушка водки и лежали головка лука и черный хлеб. Он наливал стакан, отворачивался от портрета вождя (не мог смотреть) и залпировал стакан за здоровье семьи, потом отрезал кусок луковицы, макал ее в чернильницу, где была соль, и заедал все куском черного хлеба.

Жили наши соседи хорошо – Яша был практичным человеком, он держал в сарае кабана и каждый день носил ему целые ведра еды, а поздней осенью приходил мужик и убивал кабана острым шилом. Это шоу наблюдал весь двор, кроме старого Каплуна.

В этот день его сыновья не выносили отца во двор на табуретке – тот не хотел видеть это жертвоприношение чужим богам.

В обычные дни Каплун восседал во дворе, пока его дети не приходили на обед, в обед они его заносили в дом, а потом опять сажали во двор, а вечером забирали в квартиру, где он царил, как Мафусаил или царь Соломон, если кому-то так приятнее.

Так вот, старый Каплун Яшу не переносил – за кабана в первую очередь, во вторую за запах от кабана, который мешал старику сидеть во дворе с комфортом.

Каплун был человеком набожным и не понимал, почему еврей должен держать кабана, старый Каплун знал, что нужда заставляет выживать, но почему кабан – есть кролики, куры… А тут кабан, которого держит еврей.

Никто, кроме Яши, в нашем дворе не держал свиней. Каплун всегда, когда Яша нес кабану корм, посылал на него проклятия на языке, который мало кто понимал, но Яша понимал точно, хотя делал вид, что