не слышит.

Каплун до глубокой старости работал в молочном магазине. Магазин, конечно, был государственный, но его все называли «молочный Каплуна» У старика там был железный порядок, он сам утром в половине седьмого разливал по бидончикам свежее молоко, для этих целей имелся серебряный черпак, который он ловко опрокидывал в бидон, у него были еще крахмальные нарукавники. Две Маши, его продавщицы, тоже были накрахмалены, как официантки в ресторане железнодорожного вокзала.

Они в этот утренний час готовили витрины с сыром и творогом – маленькие баночки со сладким кефиром и ряженкой стояли на прилавке, творог с изюмом в серебряных пачечках ждал детей, которые уже в семь шли в школу. Они заходили к Каплуну, брали баночку сладкого кефира с коровкой на бумажной крышечке и сладкого творога в серебре и брели в объятия директора школы Бетти Давыдовны.

В дверях школы их встречала мама директора, старая, добрая старушка, которая гладила по голове хороших учеников и строго следила за хулиганами – их в школе было немало.

Директор и ее мать жили в квартире при школе, круглосуточно наблюдая за педагогическим процессом и территорией.

Каплун работал в молочном, пока у него не случился инсульт и он не упал на мраморный пол. Потом он отошел, но больше работать не мог, его дети, благодарные старику, каждый день, кроме пятницы, выносили его на улицу. Я тогда не понимал, почему по пятницам старый Каплун не дышит свежим воздухом, но папа мне объяснил, что такое шаббат. В этот день Каплун сидел дома, свет в их окне не горел, только мерцали свечи.

Я тоже вместе с Каплуном не любил кабана, наш сарай был рядом, и я каждую пятницу после школы должен был идти в сарай за дровами для титана. Я брал мешок, потом тупой топор и ключ от сарая и шел добывать полезные ископаемые.

Открыть замок зимой в сарае было непросто, он замерзал, я его отогревал свечкой. За дверью бился Яшин стопудовый кабан, и я замирал от страха. Кабан ходил по загону и бил своим весом во все стороны, так что стены хлипкого сарая трещали. Перед зимними холодами его уже сажали на цепь, он, видимо, чувствовал, что его скоро убьют и не находил себе места.

Открыв замок, я начинал поиски обрезков каких-то бревен, они все были в снегу, завалены каким-то домашним мусором, потом я рубил их на снегу перед сараем под аккомпанемент хряка, потом грузил эти «дрова» в мешок и нес домой, топил титан, разжигая огонь газетой «Правда», которую выписывала мама. «Известиями» которые она читала, как интеллигентная женщина, разжигать было нельзя – там было много полезного, она вырезала оттуда заметки на тему воспитания и читала нам с братом для нашей же пользы.

Когда титан начинал гудеть, как паровозный котел, приходила мама, и папа вел нас в парикмахерскую стричь. Он садился в кресло бриться, а в соседнем нас по очереди с братом стригли под полубокс, потом обливали «Шипром» из бутылки с грушей, и мы шли домой по очереди мыться в ванной под гудящим жаром титаном, красным от жара вокруг дверцы.

Яша болел. После первого инфаркта он лежал дома несколько месяцев (тогда инфаркт считался очень опасной болезнью), потом был второй инфаркт, и он ушел с работы на инвалидность.

Тетя Лида, его жена, стала совсем несчастной, а до этого всегда смеялась. Она работала в какой-то лаборатории по проверке продуктов, и часто в их доме я видел образцы колбасы, сыра и даже икры, которые она проверяла на доброкачественность.

Убедившись, что продукт хорош, она несла образцы домой, и они ели их. Иногда, когда образцов было много, она приносила их нам, и мы тоже пробовали то, что другие даже не знали, как называется.

В их комнатах всегда пахло камфарой и лекарствами. Яша лежал на диване, и его лысый череп пугал меня, я редко заходил к нему, даже соблазн посмотреть телевизор, которого у нас тогда не было, я преодолевал – очень страшно было находиться с ним в комнате, телевизор тогда смотрели без света для лучшей яркости, но я все равно не мог, боялся его, сам не зная почему.

Однажды в пятницу, когда я шел за дровами в сарай, меня подозвал к себе крючковатым пальцем старый Каплун. Я подошел к нему, и он прошептал мне на ухо, что Яша умер. Я сразу поверил – он знал все.

– Ты не бойся мертвецов, бойся живых, – сказал мне старик.

Я побежал домой. За дверью у Яши было тихо, часы с боем молчали. Я пришел домой, мама сидела на кухне, сложив руки, и плакала. Я сказал ей про Яшу, она кивнула мне и приказала сидеть дома. В ту пятницу мы не мылись.

Потом она ушла помочь Лиде и долго не приходила, в Яшиной квартире до ночи хлопали двери и постоянно звонил телефон, потом вернулся из командировки наш папа, сходил ненадолго в квартиру Яши и допоздна куда-то звонил по поводу машины и места на кладбище.

Утром все было готово, мама одела нас с Сашей поприличнее, и мы пошли попрощаться с Яшей.

Я боялся мертвеца, несмотря на слова старого Каплуна, но, как только мы вошли, к нам подбежала тетя Лида вся в черном и стала нас целовать и плакать, потом она подвела нас к Яшиному гробу, и я зажмурился.

Он лежал в гробу в костюме, совсем желтый и незнакомый. Все это я увидел сквозь ресницы, Саша заплакал, а я нет, потом нас увели домой, на площадке стояли незнакомые мужики из Яшиного стройтреста – они должны были нести гроб. Мужики курили, и никто, даже профессор из квартиры 54, не ругал их. На самом деле сосед из квартиры 54 был кандидатом медицинских наук, но его в нашем доме звали профессором, он ездил на «Москвиче», на заднем сиденье которого лежал ковер. Он ни с кем не разговаривал, иногда кивал при встрече моему папе, но в близкие отношения ни с кем не вступал.

Однажды во дворе он разрешил мне сесть на заднее сиденье своей машины, и до сих пор я помню мягкость ковра – у нас такого не было даже на стене.

В двенадцать, за час до похорон, к нам на третий этаж забежала Райка-проститутка с первого этажа и сказала, что Дуня разносит пенсию.

В те времена, если человек умер до дня выдачи пенсии, семья пенсии не получала, но деньги всегда были нужны.

Моя мудрая мама, быстро скомандовала мужикам занести крышку и венки к нам в квартиру, немедленно сорвала с трюмо простыню, которой завесили зеркало, и закрыла дверь в комнату, где лежал Яша, и дверь в кухню, где готовили поминки.

Когда постучала Дуня-почтальонка, все было готово.

Лида открыла ей дверь. Дуня слышала, что в доме кто-то умер, но она была из другого района и точно не знала.

Она достала из сумки ведомость и дала Лиде подписать. Пока Лида не видящими от слез глазами искала Яшину строчку, Дуня спросила:

– А где Яков Соломонович?

– Он ушел, – тихо сказала Лида.

Дуня отдала стопочку купюр Лиде и сказала уже у двери:

– Ну дай Бог ему здоровья!

Дверь за Дуней закрылась, и Лида упала в коридоре без сознания.

На кладбище нас с Сашей не взяли, я лежал на нашем диване, закрыв голову подушкой, оркестр своей музыкой разрывал голову.

Мы с папой не пошли на поминки – я от страха, а папа по традиции. Он не принимал поминки – интуитивный иудей был мой папа, у него дома в Белостоке поминки не признавали.

Он, правда, выпил на кладбище с мужиками, но в квартиру не пошел, а мама с Сашей пошли, потом она долго с другими женщинами мыла посуду и убирала. Сашка пришел сытый, как вол, и рассказывал мне, как было вкусно, особенно ему понравилась кутья – он любил изюм.

У Сергеева с утра возникла брешь во внутреннем мире. С вечера он поругался с женой без повода – она опять ела с его тарелки. Он много лет говорит ей, что ему это противно, но ей все равно, она продолжает и при этом говорит, что так надо, она худеет и ей нельзя есть, а есть хочется. Если он, тварь, этого не понимает, значит, он враг, а врага надо уничтожать, как вредное насекомое.