обезглавить ее крайне аккуратно и осторожно, любой ценой сохранив лицевой и шейный отделы и… – Он наткнулся на Катин взгляд и твердо закончил: – И ни в коем случае не повредить кожу и скальп.

Катя уже открыла рот, но он опередил ее:

– Я пока не знаю, Катюша, для чего им ВСЕ ВОТ ЭТО нужно. – Он перелистал несколько страничек книги, что все еще лежала на подоконнике, и вдруг закончил свой «отчет о проделанной работе» совершенно странным афоризмом: – «Демоны сходят на землю, неся тоску, ужас и безысходность, чаще всего на рубеже столетий»… А у нас не за горами, ребята, рубеж третьего тысячелетия.

– И это как-то находится в прямой связи с тем, о чем ты нам только что вещал? – спросил Кравченко. – Или это следует воспринимать просто как эстетический прикол?

– Как прикол. А в общем-то все взаимосвязано. Мы только не в состоянии проследить эту связь. Что-то меня повело не в ту степь, кажется – с пива, что ли, а? Уродство, усталость души, демоны, тоска… Демоны – это олицетворение жестокости, отчаяния, скотства. Исчадия зла, ублюдки, в общем, как ты, Вадя, скажешь. В конце века все обостряется, ребята. Становится похожим на бритву. Каждая наша точечная болячка превращается в нарыв. Каждая рана кровоточит. Слишком долго все болело, гноилось – пора прорываться… И что этот прорыв должен произойти – это, видимо, уже закономерность. Но вот какие чудовищные, противоестественные формы он при этом может принять…

– По-твоему, время, что ли, наше во всем виновато? – спросила Катя. – Конец тысячелетия виноват в том, что люди становятся похожими на зверей, отрывают друг другу головы, играют ими в футбол, взрывают друг друга, калечат, расстреливают, вешают?

– Демоны сходят на землю. – Мещерский просвистел это «страшным голосом». – Обезглавливают несчастных и уносят головы в качестве сувениров в ад… Знаете, мне ад в детстве, когда нянька украдкой от моих партийных папы с мамой водила меня на даче в Красково в церковь, представлялся неким подобием подвала. Или бойлерной: адская жара, вода клокочет в чугунном котле и нечем дышать. Совершенно нечем дышать.

– Ты хочешь сказать, что в наше апокалипсическое время уже и не стоит надеяться на что-то хорошее? «Оставь надежду всяк сюда…» – Кравченко деланно зевнул. – Ты становишься нытиком-пессимистом, Серега. Да плюнь ты на всю эту мерихлюндию! На-ка пивка. Да какая разница, что на пороге у нас конец тысячелетия? Да хрен с ним! То же лето, та же зима будет, та же осень с дождями.

– И ты верь, что хорошее еще будет в нашей молодой и светлой жизни, – хмыкнула Катя. – Рубль так упал – дальше ему и падать уж некуда, зарплату вон, может, дадут – на рельсы выходить не придется, лбом о шпалы стучаться и… и даже еще люди положительные, честные не перевелись – ну, лопни мои глаза! Вон про одного мне рассказали такого честного малого… Ой, ребята, да это же…

– Ой, что с тобой? Я влюблена. – Кравченко томно поднял брови. – Ты что так на меня смотришь, Катька? Я до такой степени изменился в разлуке?

– Ребят, да я вспомнила! – От волнения Катя чуть чашку с кофе не опрокинула себе на платье. – Весь день ломала голову – где я эту фамилию слышала! Ну, того честняги, который… Погодите, сейчас все расскажу. Сережа, помнишь, мы с тобой в тот восточный магазинчик ездили? Ну, так вот…

На следующее же утро Катя проснулась с твердым намерением посетить галерею в Гранатовом переулке – благо, как оказалось, ее владелец Иван Белогуров некогда сам пригласил ее к себе и даже вручил свою визитку. Катя не без труда отыскала ее в сумочке, сравнила адрес с данными Ластикова: точно, он! Этот парадоксальный «честняга» и есть тот тип из восточного магазина. Катя напрочь забыла, как он выглядел. Помнила лишь, что на нем были белые джинсы и что еще там за ним хвостом ходила какая-то толстая девочка с роскошной косой.

Вчера, когда она рассказала о «церковной эпопее» и той роли, которую сыграл этот Белогуров в задержании вора, ее пылкий рассказ не вызвал у приятелей абсолютно никакого интереса.

– Я не понимаю, что тебя так изумляет, Катюша, – заметил Мещерский. – По-твоему, то, что гражданин хочет помочь милиции, – это уже какой-то небывалый случай. А как же вы все время трубите про вашу связь с общественностью?

– Да он на награду рассчитывает! Наверняка, – буркнул Кравченко. – Прикинул, сколько эти вещи могут стоить реально, – он же спец в этом вопросе. Прикинул и то, что сбыть такие заметные иконы трудно, можно и погореть на них. А за бугор отправлять – это надо сначала сыскать там покупателя, с таможней морока… Ну и посчитал, что выгоднее сдать ворюгу, авось и…

– О какой награде ты говоришь? – удивилась Катя.

– А что? Иконы кому принадлежат? Церкви. И что, Московская епархия такая бедная и не сыщет энной суммы, чтобы вознаградить своего благодетеля?

– Чушь все это. Награда – тоже скажешь! Церковь в этом Стаханове на деньги прихожан восстанавливалась, у них ни копейки лишней нет, – возразила Катя. – И меня не то чтобы удивляет поступок этого человека, а…

Но она так и не смогла объяснить им, что скрывалось за этим неопределенным словечком «а». Она чувствовала, что испытывает к человеку из Гранатового переулка сильное профессиональное любопытство. И любопытство это все возрастало.

Наутро за завтраком она осторожненько намекнула Кравченко, что «неплохо бы сегодня на досуге посетить один магазинчик в Замоскворечье. Все равно делать нечего».

– И туда нам удобнее ехать вместе, как настоящей супружеской паре. Так что собирайся, золотце мое.

– Удобнее? А что за магазин? – Кравченко ленился, как всегда.

– По продаже антиквариата.

– А, тот, что вчера… На какие это шиши, Катька, – нам антиквариат?

– На такие шиши! – рассердилась она. – Я не покупать там тебя что-то заставляю – и правда, «на какие это шиши», – а… мне просто хочется посмотреть, поговорить. Может, я из этого посещения извлеку для себя что-то полезное и интересное.

– Для статьи, что ли? Ты всегда все усложняешь. И потом, ты меня просто нещадно эксплуатируешь. Но