выгоняла его – на лоджию или на лестничную площадку. Но сейчас ей не хотелось цепляться по таким пустякам. Мещерский шелестел страницами какой-то книги. Не читал – в сумерках это было невозможно. Просто он любил в такие вот минуты послезастольного затишья в тесном дружеском кругу внезапно огорошить приятелей каким-нибудь редким афоризмом (не всегда уместным, надо сказать), но понравившимся ему некогда изысканностью формулировки или заключенным в нем парадоксом. При этом он делал вид, что только что нечаянно наткнулся на него в книге. Так было и сейчас.

– «Я посадил к себе на колени Уродство и тотчас же ощутил усталость и…» Катя, ты не находишь, что ставить рядом два этих слова: «уродство» и «усталость» – аномально?

– Кому принадлежит это высказывание, Сереж?

– Сальватору Дали.

– О, он мог «ставить рядом» что угодно, – усмехнулась Катя, – уж такой был человек. Ходячий парадокс. Это он изобрел критически-параноидальный взгляд на жизнь и на искусство? А к чему ты это, Сереж?

Но Мещерский не ответил, лишь рассеянно улыбнулся и повернулся к Кравченко:

– Ты так и не рассказал нам толком, как съездил в Питер, Вадя.

– А что рассказывать? – Кравченко выпустил дым, как ленивый дракон. – Наш вояж был не таким увлекательным, как твой. Чучело мое, – он хмыкнул, – оно и есть Чучело.

– Ему же, ты говорил, врачи строго-настрого пить запретили?

– Ну, мало ли… Ежели душа горит, алчет… – Кравченко стряхнул пепел. – Мы с ребятами из охраны скоро, наверное, до того дойдем, что личный винзавод откроем с собственным производством. И так уж у моего напарника полный набор всяких приспособлений: иногда водку ему в бутылке на две трети водой кипяченой разбавляем, а потом снова закатываем. Напарник все инструменты в «дипломате» с собой возит. Даже в Австрию он его брал в прошлом году, когда Чугун там в клинике лежал. В этот раз его так скрутило, думали – хана. Нет, отдышался. А в поезде уже Витьку Ракитина раза три за коньяком в вагон-ресторан гонял.

– И что ты, Вадь, столько лет с ним возишься, с этим пьянчугой? Давно бы сменил патрона…

– Да вроде привычка, что ли… Он мужик безвредный, Чугун-то наш, только самодур и хам. Деньги ему иногда в башку ка-ак вдарят – ну и пошел куролесить, а потом… Платит нам с ребятами нормально и… Ублюдок, конечно, все они ублюдки, Серег, но… – Кравченко дотянулся до стола и раздавил окурок в пепельнице. – Иногда думаю: глаза б мои всю эту кодлу не видели, а потом…

– Что?

– Да ничего. Бросим его если с ребятами – пропадет он. И вроде жаль становится. Человек все же. Да и зла мы от него не видели… Ну да ладно… Чего притихли, а? – Кравченко наклонился к Кате. – А не испить ли нам, душа моя, кофею?

Катя направилась на кухню «заряжать» кофеварку.

– Катя, я все хочу перед тобой отчитаться. Я посмотрел те бумаги, которые ты мне дала, – возвестил вдруг Мещерский ей вслед вроде бы без всякой связи с их предыдущим разговором.

– Какие бумаги? – поинтересовался Кравченко.

Пока Катя варила и разливала по чашкам кофе, Мещерский просвещал приятеля.

– Боже, и чем вы тут в мое отсутствие занимались, – Кравченко передернул плечами, когда Катя внесла поднос с кофе. – Что, новую сенсацию с этими всадниками без головы лепите?

– Мы ничего не лепим, – рассердилась Катя. – Это очень серьезное дело. Ищут опасных убийц и… Сереж, да не обращай на него внимания! Что ты мне хотел сказать о результатах экспертизы?

– Да ничего особенного. Я же не патологоанатом, – пожал плечами Мещерский. – Только вот… Странно, что во всех случаях голову отчленили от туловища – и эксперт это подчеркивает особо – не путем разрубления или распила, а путем разрезывания по суставам. Орудие, которым это делали, эксперт затрудняется описать. Но механизм он все же пытался реконструировать. Видимо, какой-то предмет с очень широким, тяжелым и острым лезвием прикладывали к шеям жертв, надавливали и… просто осторожно тянули. Ножом режут как? Фактически орудуя им как мини-пилой. А тут требовалось лишь одно умелое, профессиональное движение. Лезвие своей тяжестью делало все само. И еще одна общая закономерность: во всех случаях головы были подрезаны очень низко.

Кравченко брезгливо сморщился, а Катя слушала внимательно.

– То есть? – спросила она.

– То есть вместе с головой был удален и весь шейный отдел позвоночника. А при ритуальном обезглавливании, наоборот, подрезают очень-очень высоко, почти под челюстные кости черепа. Или как там правильно это у анатомов называется.

– При ритуальном обезглавливании? – Катя широко раскрыла глаза. – Это как же?

Мещерский лишь сделал неопределенный жест.

– Секира свистнула – и голова долой… – Кравченко страдальчески вздохнул. – По-моему, я попал в логово кровожадных людоедов. Ребята, сегодня выходной день, лето на дворе красное, ласточки вон летают, на мошек охотятся, жизни радуются, а у вас, братцы мои, такие разговоры…

– Я на досуге пролистал энциклопедию холодного оружия, – невозмутимо продолжал Мещерский. – Если твои коллеги, Катенька, найдут предмет, которым эти типы расправлялись со своими жертвами, – было бы любопытно кое с чем сравнить.

Катя знала: если не поставить вопрос ребром, Сережка долго будет напускать такого вот тумана, а поэтому спросила:

– Ну и что же это все, по-твоему, значит? То, о чем ты мне пытаешься рассказать?

– Одно из двух, – Мещерский был сама простота, – либо это не значит ровным счетом ничего – и это просто цепь совпадений, либо… Либо нашим охотникам за головами важно не просто обезглавить жертву, а