мы вместе отплясывали гопака на Залитерной батарее и Электрическом Утёсе в минуты затишья.

– Сколько же Вам лет, доню моя?

– Много, Михаил Игнатьевич, скоро тридцать стукнет, – вздохнула Звонарёва.

– Больше двадцати пяти не дал бы я Вам.

У домика лесника офицеры распрощались.

Из палатки, расположенной рядом со сторожкой, вышел Сологубенко. Прищурив глаза, он смотрел на залитый солнцем лес, на белоствольные, с трепещущими нежными листьями берёзы.

– Варвара Васильевна, разрешите по старой дружбе нарисовать Вас здесь, прямо в лесу. Вы – живое воплощение женской красоты. В моём воображении Вы сливаетесь с извечной красотой природы, – сказал художник, широким жестом руки показывая вокруг.

– Терпеть не могу позировать. Уж очень это скучно. Рисуйте лучше моего муженька, он может сидеть на одном месте хоть целый день.

– Садитесь, Сергей Владимирович, сделаю набросок с Вас, – предложил Сологубенко и вынес с палатки складное кресло.

Звонарёв молча повиновался, поудобнее уселся в кресло.

– Сиди смирно и сделай весёлое лицо, а то ты совсем сонный. Ну, улыбнись, Сережёнька! – как ребёнка, уговаривала мужа Звонарёва.

Сеанс продолжался около получаса, и всё это время Варя теребила мужа, который меланхолически отбивался от своей неугомонной супруге. Борейко вместе с Кремневым наблюдали за ними из палатки.

– Оригинальная пара, – вполголоса заметил Кремнёв. – Он – воплощение невозмутимости и спокойствия, а она – живая, как ртуть.

– Противоположности, говорят, сходятся! Они понравились друг другу с первого взгляда, и вот уже двенадцать лет не могут жить один без другого, – отозвался капитан.

Борейко не стал дожидаться Звонарёва и поднялся.

– Пойдём-ка, Вася, до дому, – обратился он к Зуеву, который в стороне оживлённо беседовал с сестрой милосердия Ириной.

Подпоручик вытянулся и, распростившись с сестрой, последовал за Борейко.

– Прикажите принести мне пробную порцию, – распорядился капитан, когда они подошли к тяжёлой батарее и направились в свою палатку.

Там Борейко достал из походного чемодана фляжку, отвинтил крышку, наполнил её до краёв, наполнил её до краёв и с видимым удовольствием выпил, закусив корочкой хлеба.

– Дозвольте зайти, Ваше благородие, – спросили снаружи.

– Заходи, заходи, – узнал голос Блохина Борейко.

Солдат вошёл и тотчас потянул воздух носом.

– Что, царской слезой попахивает? – спросил капитан.

– Больно приятный запах у царских слёз? Почаще бы плакал царь-батюшка, всё народу жилось бы веселей.

– Ты ведь знаешь, что с начала войны царь запретил водку и даже сам её пить перестал.

– Мы-то с Вами, вашскобродие, чай, не цари, нам и выпить можно, бойко ответил солдат. Тоски да печали меньше было бы…

– Борейко громко захохотал.

– Язык у тебя, Филя, без костей. Ничего не поделаешь, придётся и тебе поднести, – налил капитан ещё чарку вина.

– Покорнейше благодарю. Дай бог здоровья Вам, супруге Вашей Ольге Семёновне и Славке, – торжественно проговорил солдат и, осушив чарку, вытер губы.

– Знаешь, – протянул капитан кусок хлеба. – И никому ни полслова. Ясно?

– Не извольте беспокоиться. Махорки пожую, она весь царский дух мигом отобьёт.

Попробовав затем принесённый артельщиком солдатский обед, капитан прилёг подремать.

Уже сгустился сиреневый вечерний сумрак, когда в лесу раздались звуки военного оркестра, который расположился невдалеке от кремлёвской батареи, вблизи резервных батальонов полка Хоменко. Сам полковник с группой офицеров обходил собравшихся солдат и добродушно шутил с ними. Кремнёв, в свою очередь, поручил Сологубенко организовать хоровое пение, и в тихом вечернем воздухе попеременно раздавались то мягкие лирические украинские песни, то медь духового оркестра. Вскоре Сологубенко перешёл на плясовые мотивы.

Эй, кумо, не журысь, туды, сюды повэрнысь!…

с присвистом и притоптыванием пустились солдаты вприсядку.

К батарее подошла Варя вместе с обеими сёстрами. Они с увлечением следили за танцами.

– Ира, Таня, входите в круг! – подзадоривала Варя девушек. Но они, смущаясь, отнекивались.

– Вы бы сами попробовали, Варвара Васильевна.