билет на автобус дальнего следования и притащиться назад, в Нью-Йорк.
Через месяц, а может, и через пару недель он, пожалуй, так бы и сделал… если бы не Ивонн.
Он познакомился с Ивонн Веттерлен в кинотеатре за два квартала от клуба, где она работала танцовщицей, обнажаясь до пояса. После киносеанса она в слезах искала под креслами и в проходе свою сумочку. В ней были ее водительское удостоверение, чековая книжка, профсоюзный билет, кредитная карточка, копия свидетельства о рождении и страховой полис. Хотя Ларри был уверен, что сумочку стащили, он, не говоря ни слова, помогал ей искать пропажу. Иногда человеку случается поверить, что он и правда живет в мире чудес: тремя рядами ниже он нашел ее сумочку, и именно тогда, когда они уже почти потеряли всякую надежду. Он подумал, что, вероятно, какой-нибудь ерзающий зритель, которому этот фильм совершенно справедливо показался скучным, непроизвольным пинком отбросил сумочку в сторону. Ивонн обняла его и благодарила сквозь слезы. Чувствуя себя Капитаном Америкой, Ларри сказал, что с радостью пригласил бы ее в кафе отпраздновать это событие, только у него в кармане одна мелочь. Ивонн сказала, что за все заплатит сама. Ларри, этот великолепный принц, не стал возражать.
Они начали встречаться, и меньше чем через две недели их свидания стали постоянными. Ларри нашел себе работу получше — клерком в книжном магазине, а вечерами от случая к случаю пел с группой под названием «Заводные ритмы бродяг и буги-бенд на все времена». Лучшее, что было у группы, — так это название, а еще там на ритм-гитаре играл Джонни Макколл, позже организовавший «Пережитки в лохмотьях», которые были уже по-настоящему замечательной группой.
Ларри и Ивонн поселились вместе, и для него все изменилось. Частично от того, что теперь у него был дом, собственный дом, за который он вносил половину арендной платы. Ивонн повесила шторы, им удалось дешево купить мебель. К ним начали заглядывать приятели Ларри по группе и знакомые Ивонн. Днем дом был наполнен светом, а вечерами в окна задувал ароматный калифорнийский бриз, который, казалось, приносил благоухание цветущих апельсиновых деревьев даже тогда, когда на самом деле пах одной лишь гарью. Когда гостей не было, они с Ивонн просто смотрели телевизор; она приносила Ларри банку пива и, сев на подлокотник кресла, ласкала ему шею. Это было его собственное жилище,
Они прожили вместе четырнадцать месяцев, и все было прекрасно, за исключением последних недель шести, когда Ивонн повела себя как отъявленная стерва. А завершающим эпизодом этого отрезка его жизни стал чемпионат Америки по бейсболу.
В течение всего этого времени днем он работал в книжном магазине, потом шел домой к Джонни Макколлу, и вдвоем — в полном составе группа собиралась лишь по выходным, поскольку у двух других ребят была ночная работа, — они работали над какой-нибудь новой песней или переделывали знаменитые старые, которые Джонни называл «истинными сокрушителями преград», типа «Никто, кроме меня» или «Двойной выстрел от любви моей малышки».
После этого он шел домой, к
Он обнаружил, что плачет, и сразу почувствовал отвращение к себе от того, что сидит на скамейке в Центральном парке и заливается на солнышке слезами, как какой-нибудь несчастный пенсионеришка. А потом он вдруг понял, что имеет право оплакивать то, что потерял, имеет право находиться в шоке от всего случившегося.
Его мать умерла три дня назад. Она умерла на койке в коридоре благотворительной больницы, набитой тысячами других умирающих. Когда она отходила, он стоял перед ней на коленях и думал, что сойдет с ума от того, что присутствует при кончине своей матери среди зловония мочи и испражнений, кошмарного бормотания бредящих, криков и причитаний тех, кто потерял близких, среди задыхающихся безумных людей. Перед смертью мать не узнала его, никакой последней вспышки просветления не случилось. Просто ее грудь замерла на полувздохе, а потом медленно опустилась, словно автомобиль, тяжело осевший на проколотой шине. Он пробыл возле матери еще минут десять, не зная, что делать дальше, смутно подозревая, что надо бы дождаться, пока выпишут свидетельство о смерти или кто-нибудь не подойдет узнать, что произошло. Но и так все было ясно, что произошло, на каждом шагу происходило одно и то же. Это было так же ясно, как и то, что больница превратилась в настоящий сумасшедший дом. Никакой сдержанный молодой доктор и не думал подходить, чтобы выразить сочувствие и запустить механизм смерти. Рано или поздно его мать вытащат отсюда как мешок овса, а он не хотел видеть этого. Он открыл ее сумочку. Там лежали ручка, заколка и чековая книжка. Он вырвал чистый бланк в конце книжки и написал на нем ее имя, адрес и после быстрых подсчетов возраст. Заколкой Ларри прикрепил листок к нагрудному карману ее блузки и заплакал. Он поцеловал ее в щеку и ушел, продолжая плакать. Он чувствовал себя дезертиром. На свежем воздухе ему стало немного лучше, хотя в тот день на улицах было полно сумасшедших и больных, а также военных патрулей. Теперь он сидел на скамейке и горевал по поводу более абстрактных вещей: о неосуществившемся уходе матери на пенсию, о крушении собственной карьеры, о том времени в Лос-Анджелесе, когда они вместе с Ивонн смотрели по телевизору чемпионат по бейсболу, зная, что позже лягут в кровать и будут заниматься любовью, и о Руди. Больше всего он тосковал о Руди и жалел, что не вернул тогда ему, улыбнувшись и пожав плечами, двадцать пять долларов, сохранив тем самым шесть лет их дружбы, которая по его вине распалась.
Обезьянка умерла в четверть двенадцатого.
Совершенно безучастная, она сидела на подставке, подперев мордочку лапками, вдруг веки ее затрепетали, она наклонилась вперед и с жутким, громким стуком рухнула на бетонный пол.
Ларри больше не хотелось оставаться там. Он встал и бесцельно побрел в сторону тенистого сквера, где находилась огромная раковина эстрадной площадки. Минут пятнадцать назад откуда-то издалека до него долетел голос провозвестника монстров, но сейчас единственными звуками, раздававшимися в парке, были клацанье его каблуков по асфальту да щебет птиц. Видимо, птицы не подвержены гриппу. Им повезло.
Подойдя к эстраде, он увидел женщину, сидевшую на одной из скамеек для зрителей. Ей, вероятно, было около пятидесяти, но она приложила немало усилий, чтобы выглядеть моложе. На ней были дорогие серо-зеленые слаксы и шелковая блузка в крестьянском стиле с открытыми плечами… хотя, насколько ему было известно, крестьянам шелк был не по карману. Она оглянулась на звук его шагов. В одной руке женщина держала таблетку и небрежно закинула ее в рот, как орешек арахиса.
— Привет, — сказал Ларри. У нее было спокойное лицо и голубые глаза, в которых светился острый ум. Она носила очки в золотой оправе. Ее сумочка была отделана мехом, очень похожим на настоящую норку, а на пальцах Ларри заметил четыре кольца: обручальное, два с бриллиантами и одно с изумрудом.
— Я не опасен, — проговорил он и почувствовал, как глупо прозвучала эта фраза, но ее украшения выглядели тысяч на двадцать долларов. Конечно, они могли быть и фальшивыми, но она не производила впечатления женщины, увлекающейся стразами и цирконами.
— Да, — сказала она. — У вас не опасный вид. И не больной. — На последнем слове ее голос стал чуть выше, превратив утверждение в вежливый полувопрос. Она была далеко не так спокойна, как могло показаться на первый взгляд: с одного боку мышцы ее шеи подергивались в легком тике, а сквозь живость умных голубых глаз проглядывал тот же тупой шок, который сегодня утром во время бритья Ларри увидел в собственных глазах.
— Мне кажется, я не болен. А вы?
— Ничуть. Вы знаете, что у вас к ботинку прилипла обертка от мороженого?
Он поглядел вниз и удостоверился, что так оно и было. Это заставило его покраснеть, потому что, как он подозревал, тем же топом она могла бы сообщить ему, что у него расстегнута ширинка. Стоя на одной ноге, он пытался отлепить обертку.
— Вы похожи на аиста, — сказала она. — Сядьте, так будет удобнее. Меня зовут Рита Блейкмур.
