от грозной тени матери, которая сейчас покупала перчатки к свадьбе твоей лучшей подруги детства. Этот вопрос сейчас можно было бы похоронить, но тем не менее, оставшись без ответа, он будет беспокойно ворочаться под землей, чтобы через шесть, шестнадцать, двадцать шесть месяцев восстать из могилы и обрушиться на них обоих. Жениться на скорую руку — обречь себя на долгую муку. Одно из любимых изречений матери.

— Он слабый, — сказала она. — Я не могу объяснить это лучше.

— Фрэнни, ты не доверяешь ему, не видишь в нем надежного спутника, я угадал?

— Да. — Она подумала, что отец вернее определил то, чему она не могла подобрать точного обозначения. Она не доверяла Джессу, который был выходцем из богатой семьи и носил голубые рубашки из шамбре. — У Джесса всегда благие намерения. Он хочет поступать правильно, искренне хочет. Но… Два семестра назад мы вместе пошли на вечер поэзии. Его устраивал человек по имени Тед Энслин. Аудитория была битком набита; все слушали очень торжественно… очень внимательно, боясь пропустить хоть слово. А я… ты же знаешь меня…

Он успокаивающе обнял ее и сказал:

— Фрэнни смешинка в рот попала.

— Да. Верно. Ты и правда очень хорошо меня знаешь.

— Немного знаю, — отозвался он.

— Эта смешинка взялась Бог весть откуда. У меня в голове все время вертелось одно и то же: «Замухрышка, замухрышка. Мы все пришли послушать замухрышку». Эта фраза ритмично отдавалась у меня в мозгу наподобие современных песен. И, не желая того, я рассмеялась. Это не имело никакого отношения ни к стихам мистера Энслина, которые были, в общем, неплохими, ни даже к его внешности. Дело было в том, как они смотрели на него.

Она взглянула на отца, чтобы увидеть его реакцию. Но он просто кивнул, чтобы она продолжала.

— Короче, я вынуждена была удалиться. Именно вынуждена. Джесс буквально рассвирепел. Признаю, он имел полное на то право… С моей стороны это была, несомненно, детская выходка, детская манера восприятия… но я частенько веду себя так. Не всегда, конечно. Я умею выполнять серьезную работу…

— Да, ты умеешь.

— Но временами…

— Временами Король смеха стучит в твой дом, а ты не из тех, кто позволит ему остаться за дверью, — сказал Питер.

— Да. Я такая. А вот Джесс — он совсем другой. И если бы мы поженились… то, приходя домой, он бы частенько заставал там этого непрошеного гостя, которого впустила я; не каждый день, но достаточно часто, чтобы свести его с ума. Тогда я попробовала бы, и… и я думаю…

— Я думаю, ты была бы несчастлива с ним, — сказал Питер, крепче прижимая дочь к себе.

— Я тоже так думаю, — отозвалась она.

— Тогда не позволяй маме переубедить себя.

Она прикрыла глаза, почувствовав еще большее облегчение. Отец все понял. Каким-то чудом.

— А как бы ты отнесся к моему решению сделать аборт? — спросила она немного погодя.

— Подозреваю, что именно об этом ты и хотела поговорить.

Она в изумлении посмотрела на него.

Он ответил ей полулукавым, полунасмешливым взглядом, нахмурив одну бровь и вздернув вверх другую, хотя в целом она прочитала в его лице абсолютную серьезность.

— Возможно, ты прав, — медленно произнесла она.

— Понимаешь… — сказал он и внезапно замолчал. Но Фрэнни вся обратилась в слух. Она слышала чириканье воробьев, стрекот цикад, отдаленный гул самолета, жужжание косилки, чей-то голос, зовущий Джеки домой, шорох автомобиля с глушителем, несущегося по федеральному шоссе 1.

Фрэнни уже было собралась спросить отца, все ли с ним в порядке, когда он взял ее за руку и заговорил:

— Фрэнни, тебе очень не повезло, что у тебя такой старый отец. Но тут уж ничего не поделаешь. Я женился только в пятьдесят шестом.

Он задумчиво смотрел на нее в свете сумерек.

— Карла была другой в те дни. Она была… черт возьми, прежде всего она была молодой. И она оставалась такой, пока не умер твой брат Фредди. До той поры она была молодой. Но после смерти Фредди она окаменела. И… ты, Фрэнни, не должна думать, что я плохо отзываюсь о твоей матери, даже если это и звучит похоже на то. Но, мне кажется, Карла… окаменела… после того, как Фредди умер. Она замуровала свое отношение к миру под тремя слоями лака и слоем быстросхватывающегося цемента и заявила, что так и нужно. Она стала похожа на музейного смотрителя: если кто-то пытается дотронуться до выставленных там мыслей, она тут же ощетинивается. Но она была такой не всегда. Поверь мне на слово, это чистая правда.

— А какой она была, папа?

— Ну… — Он обвел сад рассеянным взглядом, — Она была очень похожа на тебя, Фрэнни. Она любила смеяться. Мы ездили с ней в Бостон болеть за «Ред Сокс» и в середине игры ходили в буфет пить пиво.

— Мама… пила пиво?

— Да, пила. А потом все оставшееся до финала время бегала в туалет и, возвращаясь, бранилась, что из-за меня пропустила лучшую часть матча, забывая, что именно она всю дорогу упрашивала меня спуститься в буфет.

Фрэнни попыталась представить себе, как ее мать с кружкой пива в руке смотрит на отца и весело смеется, будто девчонка на свидании. Но ей это никак не удавалось.

— Она долго не могла забеременеть, — смущенно продолжал отец, — мы пошли к врачу, чтобы узнать, в ком из нас причина. Но врач сказал, у нас обоих все в порядке. И вот в шестидесятом году родился твой брат Фредди. Она полюбила этого парня больше жизни. Ты ведь знаешь, Фред — это имя ее отца. В 65-м у нее случился выкидыш, и мы оба думали, что детей больше не будет. А потом, в 69-м, родилась ты, на месяц раньше срока, но вполне здоровая. И я полюбил тебя больше жизни. Каждый из нас выбрал себе по ребенку. Но она своего потеряла.

Он замолчал, погрузившись в воспоминания. Фред Голдсмит умер в 1973 году, когда ему было тринадцать, а Фрэнни — четыре. Его сбил пьяный шофер, за которым числился длинный список всевозможных дорожных нарушений, включая превышение скорости, опасную езду и пребывание за рулем в нетрезвом виде. Фред прожил после этого семь дней.

— Аборт, я думаю, слишком чистое слово для такого дела, — сказал Питер Голдсмит. Он медленно выговаривал слова, будто каждое причиняло ему невыносимую боль. — Я думаю, что это детоубийство, простое и очевидное. Прости, что я такое говорю, что я такой… непримиримый, категоричный в отношении того… на что ты собираешься пойти только потому, что это допускается законом. Я же говорил тебе, что уже стар.

— Ты не стар, папа, — прошептала Фрэнни.:

— Стар, стар! — резко ответил он. Он вдруг словно обезумел. — Я, старик, пытаюсь дать совет молодой дочери, все равно что обезьяна, старающаяся обучить медведя хорошим манерам. Пьяный водитель семнадцать лет назад; лишил жизни моего сына, с тех пор моя жена изменилась и уже никогда не станет прежней. Я всегда смотрю на аборты как человек, потерявший сына. Я не могу относиться к этому иначе, так же как ты, Фрэнни, не в силах была удержаться от смеха на поэтическом вечере. Твоя мать привела бы против аборта тысячи традиционных доводов. Положений морали, как сказала бы она. Морали, которой вот уже две тысячи лет. Право на жизнь. Вся наша западная мораль основана на этом. Я читаю философов. Я дотошно изучаю их, как хозяйка, присматривающая товар в магазине. Твою же маму не оторвать от «Ридерз Дайджест», где кратко излагают содержание романов. Но в спорах мой конечный аргумент — чувства, а ее — положения морали. Фред и сейчас стоит у меня перед глазами. У него были сильно повреждены все внутренности. Никакой надежды на спасение. Эти а защитники права на жизнь выставляют на всеобщее обо зрение фотографии законсервированных эмбрионов, ручек и ножек, выскобленных из женского чрева на железную крышку стола, и что? Конец жизни всегда ужасен. Я вижу