— Как хочешь. Но это совсем не обязательно. Я работаю в отличие от тысяч других. А ты все еще мой сын.

Он вспомнил о дохлой кошке, наполовину вывалившейся из мусорного бака, о Дьюи Пирате, с ухмылкой набивающем трубки «травкой», и внезапно горько заплакал. Смахивая руками слезы, он подумал, что плакать должна бы она, не он, но все получилось иначе, чем ему представлялось, все. Она все-таки изменилась. Он, конечно, тоже, но не так сильно, как ему казалось. Нарушился естественный ход вещей: как будто она стала старше, а он младше. Он оставался вдали от дома, потому что его влекли другие места. Но он вернулся домой, потому что испугался и захотел назад, к маме.

Стоя у раскрытого окна, она наблюдала за ним. Влажный легкий ветерок развевал белые занавески, отбрасывая на ее лицо тени, которые хотя и не скрывали его полностью, придавали ему какой-то призрачный вид. С улицы доносился гул автомобилей. Мать вынула из кармана платья носовой платок, подошла к столу и вложила его в руку сына. В Ларри всегда была какая-то жесткость. Она могла бы упрекнуть его в этом, но к чему? Его отец был слабохарактерным, и в глубине души она считала, что именно это и свело его в могилу. Макс Андервуд был создан скорее для того, чтобы давать, чем брать в кредит. Каким же образом в Ларри появился этот стальной стержень? Кого он должен благодарить? Или винить?

Слезы могли размыть эту каменную твердость его характера не больше, чем единичный ливень очертания скалы. Подобная твердость может сослужить хорошую службу — уж она-то знает это и знала всегда как женщина, которая одна растила сына в большом городе, где никому нет дела ни до матерей, ни тем более до их детей. Но Ларри еще не нашел ей полезного применения. Он такой же, как она и сказала, прежний Ларри. Он не задумываясь будет идти напролом, вовлекая себя и других в разные переделки, а если случится серьезная беда, в нем заговорит этот стальной стержень и поможет ему выпутаться. А другие? Он оросит их тонуть или предоставит выплывать самим. Рок — жесткая музыка, та же жесткость присуща и ему, но пока он не научился владеть ею, направляя ее лишь на разрушение. Она читала это в его глазах, в каждом движении… даже в том, как он пускал в воздух кольца сигаретного дыма. Правда, он не выточил из того стального стержня ни одного клинка, чтобы разить им людей, и это уже кое-что, но когда он чувствует опасность, то бросается к нему как ребенок, чтобы расчистить путь и выкарабкаться из ловушки, в которую сам себя загнал. Однажды, говорила она себе, Ларри изменится. Она точно знала — он изменится.

Но перед ней сидел уже не мальчик, а взрослый мужчина. И она испугалась, что дни его перемен — тех глубоких, коренных перемен, которые ее исповедник называл скорее просветлением души, чем сердца, — опоздали. В Ларри было нечто, заставляющее вздрагивать, как от резкого скрежета мелка о доску. Из глубины его внутреннего мира наружу выглядывал исключительно сам Ларри. Только себя допускал он в свое сердце. Но она любила его.

И еще она размышляла, что в. Ларри есть хорошее, много хорошего. Но нужна по меньшей мере катастрофа, чтобы оно проявилось. А здесь никакой катастрофы нет, есть только ее плачущий сын.

— Ты устал, — сказала она. — Умойся. А я уберу коробки, чтобы ты мог поспать.

Она прошла по короткому коридору в дальнюю комнату, его бывшую спальню, и Ларри услышал, как она ворчит, двигая коробки. Он медленно вытер глаза. Из окна доносился шум машин. Ларри пытался вспомнить, когда он последний раз плакал на глазах у матери. Но почему-то подумал о дохлой кошке. Мать была права. Он устал. Он никогда еще так не уставал. Ларри лег на кровать и проспал почти восемнадцать часов.

Вечерело, когда Фрэнни подошла к тому месту, где ее отец терпеливо полол фасоль и горох. Она была поздним ребенком. Отцу уже перевалило за шестьдесят, его седые волосы выбивались из-под бейсбольной кепки. Ее мать уехала в Портленд покупать белые перчатки: Эми Лодер, лучшая подруга детства Фрэн, собиралась сыграть свадьбу в начале следующего месяца.

Фрэнни с любовью смотрела на согнутую спину отца. Она обожала эти минуты, когда свет становится каким-то особенным и теряется ощущение времени. В ее родном штате Мэн такие мгновения можно наблюдать только в краткую пору начала лета. Она вспомнит этот свет в середине января, и ее сердце сожмется от боли. Этим удивительным светом, рожденным на переходе первых летних дней во тьму, окутано так много хорошего: игра в бейсбол в парке Малой лиги, где Фред всегда был третьим в команде и делал пас четвертому; арбуз, ранняя кукуруза, ледяной чай в охлажденных стаканчиках, детство.

Фрэнни пришлось слегка прочистить горло:

— Помощь нужна?

Отец повернулся к ней и радостно улыбнулся:

— Привет, Фрэн. Что, поймала меня копающимся в земле?

— Похоже на то.

— Твоя мать уже вернулась? — Он нахмурился, но потом лицо его прояснилось. — Да нет, конечно. Она ведь недавно уехала. Давай помоги мне, если хочешь. Только не забудь после вымыть руки.

— Руки леди выдают ее привычки, — произнесла Фрэнни, пародийно искажая свой голос, и фыркнула. Питер попытался придать своему лицу выражение неодобрения, но ему это плохо удалось.

Фрэнни присела перед соседней с ним грядкой и начала полоть. Слышалось чириканье воробьев и несмолкающий шум автомобилей, мчавшихся по федеральному шоссе 1, которое находилось меньше чем за квартал отсюда. Интенсивность движения еще не достигла обычного июльского уровня, когда почти каждый день происходят трагические столкновения на отрезке между их городком и Киттери, но постепенно набирала силу.

Питер рассказывал Фрэнни, как провел день, а она задавала правильные вопросы и кивала в нужных местах. Поглощенный работой, он не мог видеть ее кивков, но краем глаза улавливал, как кивает ее тень. Питер Голдсмит работал механиком на санфордской фирме по производству запчастей для автомобилей, самой крупной к северу от Бостона. Ему исполнилось шестьдесят четыре года, и оставалось чуть больше года до ухода на пенсию. Этот последний рабочий год получится коротким, ведь у него накопилось четыре недели отпуска, который он собирался взять в сентябре. Он много размышлял о пенсии. Он сказал ей, что старается не воспринимать пенсию как бессрочный отпуск. Его друзья-пенсионеры поделились с ним, что между этими вещами нет ничего общего. Питер надеялся, что не будет так томиться от скуки, как Харлан Эндерз, и не дойдет до такой позорной бедности, как Кароны: несчастный Поль всю жизнь как проклятый трудился в мастерской, не пропуская ни дня, и все-таки они с женой были вынуждены продать свой дом и переехать к замужней дочери.

Питер Голдсмит был всегда недоволен системой социального обеспечения. Он никогда не доверял ей, даже в те дни, когда на нее еще не обрушились удары экономического спада, инфляции, непрерывного роста безработицы. В штате Мэн в тридцатые — сороковые годы было не так уж много демократов, откровенничал он с внимательно слушающей дочерью. Ее дедушка был одним из них и, ей-богу, сделал и из ее отца демократа. В дни процветания Оганкуита это превратило семью Голдсмит в своего рода парий. Но у его отца было одно твердое убеждение, столь же незыблемое, как и философия Республиканской партии штата Мэн: не доверяй сильным мира сего, ибо они вкупе со своими правительствами вставят тебе, и так будет во веки веков.

Фрэнни засмеялась. Она любила, когда отец разговаривал с ней так. Он нечасто позволял себе подобную раскованную манеру, потому что женщина, которая была его женой и матерью его дочери, быстро бы (и так бывало) спалила его язык жгучим ядом, который невероятно легко и обильно извергался из ее рта.

Ты должен доверять только себе, продолжал он. Пусть сильные мира сего достигают успеха, опираясь на тех, кто их избрал. По большей части это сотрудничество складывается не очень удачно, но это в порядке вещей; они стоят друг друга.

— Твердая валюта — вот ответ на все вопросы, — рассуждал Питер. — Уилл Роджерз утверждал, что это земля, потому что она — единственная вещь, из которой уже выжали все, что можно. Но то же самое