Той ночью ей снилось, что она опять взбирается по ступенькам на сцену зала Фермерской ассоциации — вновь молодая и красивая Абагейл на третьем месяце беременности, черная жемчужина в белой оправе платья, — держа за гриф гитару, взбирается все выше и выше в абсолютной тишине, и мысли ее путаются, но среди всех выделяется одна, главная: «Я — Абагейл Фримантл-Троттс, я хорошо играю и хорошо пою. Сама я этого наверняка не знаю, но так говорили мне все вокруг».

Во сне она медленно поворачивалась, оглядывала все эти поднятые к ней, похожие на множество лун белые лица, весь этот зал, ярко освещенный лампами, отблески которых мерцали в темных, чуть запотевших окнах с красными бархатными шторами, перехваченными золотыми лентами.

И, крепко держась за одну эту мысль, она начинала играть «Твердыню веков». Она играла, и голос ее звучал не приглушенно и тревожно, а как обычно, когда она репетировала, — сочно и ярко, как желтый свет ламп, и она думала: «Я одержу победу над ними. С Божьей помощью я одержу над ними победу. О мой народ, если ты мучаешься от жажды, разве не извлеку я для тебя воду из камня? Я одержу над ними победу и заставлю гордиться мной Дэвида, и маму, и папу, я заставлю саму себя гордиться собой, я сотворю музыку из воздуха и извлеку воду из камня…»

И тогда она увидела его в первый раз. Он стоял далеко в углу, за всеми рядами кресел, скрестив руки на груди. На нем были джинсы и куртка из грубой ткани с пуговицами на карманах. На нем были пыльные черные сапоги со скошенными каблуками — сапога, выглядевшие так, словно прошагали не одну темную, пыльную милю. Лоб его был бел, как газовый фонарь, на щеках играл яркий кровавый румянец, глаза сияли, как голубые алмазные осколки, искрясь весельем, словно сын Сатаны взялся за работу Санта-Клауса. Горячая и злобная усмешка растягивала его губы почти в зверином оскале. Зубы были белые, острые и ровные, как у ласки.

Он поднял руки над головой. Ладони сжались в кулаки — тугие и твердые, как наросты на яблоне. На его лице по-прежнему играла усмешка, веселая и мерзкая. С кулаков начала капать кровь.

«Господи! Господи!» — закричала она, но Господь отвернул от нее свой лик.

Потом с красным, пылающим лицом и сверкающими поросячьими глазками встал Бен Конви. «Черномазая сука! — закричал он. — Что делает черномазая сука на нашей сцене? Никакая черномазая сука никогда не сотворит музыку из воздуха! Никакая черномазая сука никогда не извлечет воду из камня!»

В ответ понеслись одобрительные возгласы. Публика подалась вперед. Она увидела, как ее муж встал и попытался подняться на сцену. Чей-то кулак ударил его в челюсть, заставив откачнуться назад.

«Уберите этих грязных вонючек на задворки зала!» — проорал Билл Арнольд, и кто-то толкнул Ребекку Фримантл прямо на стену. А кто-то другой — по виду Чет Дикон — обмотал вокруг Ребекки одну из красных бархатных штор и обвязал золотой лентой. «Глядите! Одетая вонючка! Одетая вонючка!» — вопил он.

Другие бросились туда, где стоял Чет Дикон, и все они принялись пинать и колотить барахтающуюся под шторой женщину.

«Мамааа!» — закричала Абагейл.

Из ее онемевших рук вырвали гитару и разбили вдребезги о край сцены.

Безумным взглядом она поискала за задними рядами темного человека, но, поскольку запущенный им мотор мерно и уверенно набирал обороты, он уже отправился в какое-то другое место.

«Мамаа!» — снова закричала она, и тут грубые руки стащили ее со сцены, забрались ей под платье, стали тискать, лапать и щипать ее за ягодицы. Кто-то резко потянул ее Руку, чуть ли не выворачивая ее из сустава, и приставил к чему-то твердому и горячему.

В ухе раздался голос Бена Конви: «Как тебе нравится МОЯ „твердыня веков“, а, черномазая шлюха?»

В зале возникла сумятица. Она видела, как ее отец пытается добраться до завернутой в штору матери, и видела, как чья-то белая рука с зажатой в ней бутылкой опустилась на спинку складного походного стула. Раздался треск, звон, а потом отбитое от бутылки горлышко, сверкая отблесками всех горящих ламп, врезалось прямо в лицо отца. Она увидела, как его вытаращенные глаза лопнули, словно виноградины.

Она закричала, и сила ее крика, казалось, разорвала помещение на части, впустила внутрь тьму, и она снова стала Матушкой Абагейл, ста восьми лет от роду, слишком старой, мой Бог, слишком старой (но воля Твоя будет исполнена), и она шла по кукурузе, таинственной кукурузе, чьи корни, уходя неглубоко в землю, расползались вширь, она затерялась в кукурузе, серебряной от лунного света и черной от тени; до нее доносился шепот летнего ночного ветерка, тихонько шуршащего листьями, она чуяла, как кукуруза растет, вдыхала ее живой запах, как вдыхала всю свою долгую-долгую жизнь (она не раз думала, что это самое близкое к самой жизни растение — кукуруза, и ее запах — запах самой жизни, самого начала, зачатия жизни; о да, она была замужем и похоронила трех мужей — Дэвида Троттса, Генри Хардести и Нейта Брукса, она разделила постель с тремя мужчинами, и она принимала их, как и должна женщина принимать мужчину, уступая ему, и всегда ее переполняло томное наслаждение и мысль: «О Боже мой, как я люблю доставлять удовольствие моему мужчине и как люблю я, когда он доставляет удовольствие мне, когда он берет меня, люблю то, что от делает со мной, и то, что он изливает в меня…» — и иногда, в мгновение оргазма, она думала о кукурузе, нежной кукурузе с корнями, уходящими не вглубь, а вширь, она думала о плоти, а потом о кукурузе, когда все уже, было кончено и ее муж лежал рядом с ней, а комната была пропитана запахом секса, запахом начинки, которую мужчина выплеснул в нее, запахом сока, выделенного ею, чтобы сделать его путь гладким, и этот запах был похож на аромат очищенной кукурузы, такой легкий и сладкий — чудесный запах).

И все-таки она боялась и стыдилась этой самой близости с почвой, и летом, и растениями, потому что была не одна. Он был здесь с ней — через два ряда справа или слева шел позади или впереди нее. Темный человек был здесь, его пыльные сапоги зарывались в самую плоть земли и отбрасывали ее прочь комьями, и его усмешка горела в ночи, как сигнальный фонарь в грозу.

Потом он заговорил, в первый раз он заговорил вслух, и она видела его тень в лунном свете, высокую, сгорбленную и уродливую, падающую на тот ряд, по которому она шла. Его голос был словно ночной ветер, начинавший стонать в старых и высохших кукурузных стеблях в октябре, он был словно сам шелест старых, белых, засохших стеблей, которые, казалось, шептали о своем конце. То был вкрадчивый голос. То был голос смерти.

Он говорил: «Твоя кровь в моих кулаках, старуха. Если будешь молиться Богу, моли Его, чтобы Он забрал тебя раньше, чем ты услышишь шаги моих ног по твоим ступенькам. Это не ты извлекала музыку из воздуха, не ты извлекала воду из камня, и твоя кровь — в моих кулаках».

Потом она проснулась — проснулась за час до рассвета и поначалу было подумала, что обмочила кровать, но это был всего лишь ночной пот, тяжелый, как майская роса. Ее худенькое тело беспомощно дрожало, и каждая его клеточка молила об отдыхе.

«Мой Бог, не дай мне испить чашу сию».

Ее Бог не ответил. Лишь свет да легкий утренний ветерок стучался в окошки, и поскрипывали оконные рамы, старые, рассохшиеся и нуждающиеся в свежей краске. В конце концов она встала, разожгла огонь в своей старой печке и принялась варить кофе.