пользовалась тростью, но сегодня та ей понадобится. Четыре мили — туда, четыре — обратно. Когда ей было шестнадцать, она могла пролететь их галопом и примчаться рысью обратно, но те шестнадцать теперь далеко позади.
Она вышла в восемь утра, надеясь добраться до фермы Ричардсонов к полудню и проспать там самую жаркую часть дня. Ближе к вечеру она зарежет кур, а потом вернется домой в сумерках. Ей не удастся добраться до дому засветло, и это заставило ее подумать о своем вчерашнем сне. Но тот человек был еще далеко. Ее гости намного ближе.
Она шла очень медленно, даже медленнее, чем следовало, потому что и в половине девятого солнце уже пекло вовсю. Она не очень потела — на ее костях было слишком мало мяса, чтобы выделять пот, но, когда она добралась до почтового ящика Гуделлов, ей пришлось немного отдохнуть. Она уселась в тени их перечного деревца и съела несколько фиников. Ни орла, ни таксомотора поблизости не было видно. Она слегка посетовала на это, встала, разгладила складки на платье и пошла дальше. Нет, никаких таксомоторов. Господь помогает тем, кто помогает себе сам. Тем не менее она чувствовала, как скрипят все ее суставы; ночью они устроят хороший концерт.
Она все больше и больше горбилась над своей тростью, но продолжала идти, хотя ее запястья уже начинали причинять ей страдания. Ее грубые башмаки с желтыми шнурками шаркали по пыли. Солнце нещадно палило, и тень ее становилась все короче и короче. Этим утром она видела больше — диких животных, чем за все время начиная с 20-х годов: лису, енота, куницу, дикобраза. Вороны были повсюду — каркали, кружась в небе. Доведись ей присутствовать при том, как Стю Редман и Глен Бейтман обсуждали непонятное им — оно действительно казалось им непостижимым — явление, а именно: почему супергрипп поразил одних животных, пощадив других, — она бы рассмеялась. Эпидемия погубила домашних животных, а диких не тронула. Все ведь очень просто: хотя в виде исключения некоторые особи домашних животных тоже уцелели, основной целью чумы было уничтожение человека и его лучших друзей. Она забрала собак, но оставила волков, потому что волки были дикими, а собаки — нет.
Горячие вспышки боли пронзали ее бедра, коленные суставы, щиколотки и запястья, напрягавшиеся, когда она опиралась на трость. Она шла и разговаривала со своим Богом иногда молча, иногда вслух, не ощущая никакой разницы между этими двумя способами. И она снова принялась думать о своем прошлом. 1902-й был самым лучшим годом, это да. После него время, казалось, набрало скорость, страницы какого-то толстого календаря перелистывались и перелистывались без остановки. Жизнь тела проходила поразительно быстро… Как же получилось, что тело успело так устать от прожитого?
У нее было пятеро детей от Дэвида Троттса; одна из дочерей, Мейбелл, подавилась куском яблока и умерла на заднем дворе старого дома. Абби развешивала белье и, повернувшись, увидела, что девочка лежит на спине, схватившись за горло, и все ее личико побагровело. В конце концов ей удалось вытащить кусочек яблока, но к тому времени малютка Мейбелл была уже холодной и неподвижной, единственная ее дочь и единственная из всех ее детей, умершая от несчастного случая.
Она уже сидела в тени вяза за оградой Ноглеров, и ей было видно, как через двести ярдов грунтовая дорога переходит в асфальтированную — с этого места шоссе Фрнмантлов становилось шоссе округа Полк. Гудрон блестел от жары, а у линии горизонта сверкал ртутью, как вода во сне. В жаркий день всегда видишь такую ртуть на самой линии горизонта, но никак не можешь приблизиться к ней. По крайней мере у нее это никогда не получалось.
Дэвид умер в 1913-м от гриппа, не очень отличавшегося от нынешнего, который унес так много жизней. В 1916-м, когда ей было тридцать четыре, она вышла замуж за Генри Хардести, чернокожего фермера из округа Уилер, к северу отсюда. Он специально приезжал, чтобы ухаживать за ней. Генри был вдовцом, у него осталось семеро детей — все, кроме двоих, выросли и разъехались. Он был старше Абагейл на семь лет. Он подарил ей двух мальчиков, прежде чем его трактор перевернулся и придавил его насмерть в конце лета 1925-го.
Год спустя она вышла замуж за Нейта Брукса, и люди стали судачить — о да, они судачили, как же люди любят судачить, порой кажется, что они только этим и занимаются. Нейт был наемным работником у Генри Хардести и стал ей хорошим мужем. Быть может, не таким нежным, как Дэвид, и, конечно, не таким крепким, как Генри, но он был хорошим человеком, который в основном делал то, что она говорила. Когда женщина начинает стареть, приятно сознавать, кто в доме хозяин.
Шестеро ее мальчиков произвели на свет урожай из тридцати двух внуков. Тридцать два внука родили девяносто одного правнука, насколько ей было известно, а к началу эпидемии супергриппа у нее уже было три праправнука. Могло быть и больше, если бы не эти пилюли, которые теперь принимали девчонки, чтобы предохраняться от детей. Секс, казалось, был для них очередной спортивной площадкой. Абагейл испытывала жалость к ним, избравшим современный стиль жизни, но никогда не выказывала ее. Дело Господа — судить, грешат ли они, принимая эти пилюли (а не старого плешивого придурка в Риме: Матушка Абагейл всю свою жизнь принадлежала к методистской церкви и чертовски гордилась тем, что не имеет ничего общего со всеми этими католическими пожирателями макрели), но Абагейл-то знала, чего они лишали себя, мгновений экстаза, приходящего, когда ты стоишь у края бездны, экстаза, наступающего, когда ты отдаешься своему мужчине и своему Богу, когда ты говоришь «Да будет воля твоя» и «Да будет воля Твоя»; последнего сексуального экстаза перед оком Господним, когда мужчина и женщина снова совершают старый грех Адама и Евы, только уже омытый и освященный кровью Иисуса.
Ох, хороший денек…
Ей хотелось выпить глоток воды, хотелось быть дома, в своей качалке, хотелось, чтобы ее оставили в покое. Теперь ей было видно, как солнце блестит на крыше курятника впереди, чуть левее. Осталась еще одна миля, не больше. Было четверть одиннадцатого, и для старухи она двигалась не так уж плохо. Она зайдет туда и поспит до вечерней прохлады. В этом нет греха — в ее-то возрасте. Она шаркала по обочине в своих тяжелых грубых башмаках, уже покрывшихся толстым слоем дорожной пыли.
Что ж, у нее было полно родных, чтобы утешить ее в таком преклонном возрасте, а это уже кое-что. Были, конечно, такие, как Линда и этот ничтожный торговец, за которого та выскочила замуж, кто и не думал навещать ее, но были и хорошие вроде Молли и Джима, Дэвида и Кэти, которые стоили тысяч таких Линд и захудалых торговцев, бродящих от двери к двери, продавая кухонную утварь для готовки без воды и масла. Последний из ее братьев, Люк, умер в 1949-м, когда ему было восемьдесят с чем-то лет, а последний из ее детей, Сэмюэль, в 1974-м — ему исполнилось пятьдесят четыре. Она пережила всех своих детей; случилось так, как не должно было случиться, но, по-видимому, у Господа были какие-то особые планы насчет нее.
В 1982-м, когда ей стукнуло сто, ее фотографию напечатала газета в Омахе, к ней прислали репортера с телевидения, чтобы он сделал о ней передачу.
— Что, по-вашему, помогло вам дожить до такого преклонного возраста? — спросил ее молодой человек и был явно разочарован ее коротким, почти резким ответом:
— Бог.
Они хотели услышать про то, ест ли она пчелиным воск, воздерживается ли от жареной свинины, кладет ли она ноги на возвышение, когда спит. Но она никогда не делала ничего подобного, так что ж ей было врать Бог дарует жизнь, и Он же забирает ее, когда Ему захочется.
Кэти и Дэвид подарили ей телевизор, чтобы она могла увидеть себя в программе новостей, и она получила письмо от президента Рейгана (который сам был уже далеко не мальчиком), поздравившего ее с почтенным возрастом и тем фактом, что она всегда голосовала за республиканцев с тех пор, как достигла совершеннолетия и получила право голоса. Ну а за кого же ей еще было голосовать? Рузвельт и вся его свора были коммунистами. А когда она перевалила за вековую отметку, муниципалитет Хемингфорд-Хоума отменил ее налоги навечно из-за того самого почтенного возраста, с которым поздравлял ее Рональд Рейган. Она получила документ удостоверяющий, что она — самая старая жительница в Небраске, словно это было нечто такое, о чем мечтают подрастающие детишки. Пускай даже все остальное было чистейшей глупостью, но с налогами получилось хорошо — если бы они этого не сделали, она бы потеряла те крохи земли, которые еще оставались у нее. Большая часть земли давно уплыла; владения Фримантлов и сила Фермерской ассоциации достигли наивысшей отметки в тот волшебный 1902-й, а с тех пор шли уже только на убыль. Четыре акра — вот все, что у нее осталось. Остальное было или отнято в счет уплаты налогов, или продано за наличные за долгие годы, и… большую часть, к ее стыду, продали ее собственные сыновья.
