что Джованни частенько сидел, прижавшись к его плечу, и что он сам, растянувшись на траве, любил положить голову другу на колени, и наконец, что ему довелось пару раз на руках переносить Джованни через ручьи.
Граф смутился. Он-то воображал, будто ему вполне довольно духовного общения и привязанность его к Джованни не распространяется на область телесных желаний. За время их дружбы де Бельвар успел убедить себя в незначительности первого своего влечения, проснувшегося у него более полугода назад по дороге в Геддингтон. Еще тогда граф принял твердое решение: они с Джованни будут именно друзьями и только друзьями. Он полагал это проявление доброй воли более чем достаточным, но само его поведение свидетельствовало против него, ведь невозможно было бы спорить, что любое прикосновение к Джованни приятно ему и, следовательно, физическое желание никуда не делось, а де Бельвар все это время просто обманывал себя.
Насколько граф мог судить, Джованни также находил немало удовольствия в их тесном общении, по крайней мере, он не стеснялся проявлять свою нежность и всегда охотно отвечал на ласки ласкою. Де Бельвар не сомневался в чистоте Джованни и считал, что его поведение продиктовано исключительно привязанностью и доверием к близкому Другу;
Граф теперь увидел их отношения в новом свете: то, что раньше было простым, сделалось сложным, то, что казалось столь естественным, сам же де Бельвар изуродовал до неузнаваемости. В его смятенном сознании возобладала мнительность. Теперь он уже считал, что, по чести говоря, должен благодарить каноников за их слежку, заставлявшую их с Джованни быть начеку, иначе, рассудил граф, они бы имели все шансы зайти слишком далеко.
Де Бельвар решил взять себя в руки и впредь проявлять большую осмотрительность. Джованни он опасался что-либо говорить хотя бы намеком, ради спокойствия его совести. Граф меньше всего желал сделать из друга без вины виноватого.
Так и вышло, что Джованни продолжал пребывать в полном неведении относительно терзаний де Бельвара, и конечно же у него не было поводов изменить свое отношение к графу, он все так же продолжал ластиться к нему и нисколько не смущался оставаться с другом наедине. Граф, чтобы не обидеть Джованни, не мог оттолкнуть его, отсесть от него в другой угол комнаты, не мог призвать его вести себя скромнее. Тогда Джованни, без сомнения, удивился бы и принялся расспрашивать друга, что случилось, что он не так сделал, чем досадил или обидел, а на подобные вопросы де Бельвар не смог бы ответить. Графу приходилось скрывать свою заботу и вести себя как обычно, ибо между ним и Джованни действительно как будто ничего нового и не происходило; только вот держать себя в руках стоило де Бельвару с каждым днем все больших и больших усилий. В конце концов граф начал даже задумываться, насколько может быть наивен Джованни. Неужели он ничего не понимает? А если все же хотя бы догадывается? Он же так хорошо разбирается в человеческой природе, а ведет себя, словно малолетний монастырский послушник. Откровенно поговорить с другом именно на эту тему, единственно на эту, де Бельвару представлялось делом абсолютно немыслимым.
Граф совершенно измучился, ему приспело время ехать в Честер отправлять правосудие, и нужно было принимать какое-нибудь решение.
Уступить своему влечению значило для него забрать Джованни с собой. Де Бельвар был уверен: ежели сейчас он настолько привязан к Джованни, что забросил все свои дела и безвыездно сидит в Силфоре, то дальше будет только хуже, он уже ни за что не сможет расстаться с ним даже на малое время, оставить его где-либо без своей заботы и защиты, и Джованни придется ездить за нам повсюду, куда бы он ни направился. Получалось, его милый друг был бы вынужден отказаться от своей нынешней жизни, бросить все свои обязанности, а захочет ли он это сделать? Граф сильно сомневался в положительном ответе на этот вопрос. Джованни воплощал собою свой статус епископа Силфорского, благодаря которому он принадлежал к первому сословию, и в качестве епископа распоряжаться его судьбой мог только Святой Престол. «О, какая жалость, — думал де Бельвар, — что Джованни не стоит вне сословной иерархии, как, скажем, те же трубадуры, или не может сделаться военным, чтобы они могли стать соратниками, как Оливье с Роландом». Бесполезно было горевать о том, что невозможно поправить. Его друг — духовное лицо, а следовательно, вынужден подчиняться множеству условностей и запретов, ограничивающих его жизнь тесными рамками церковной дисциплины. Более того, де Бельвар считал Джованни человеком, как говорится, на своем месте, хорошим священником, и лишить его благой деятельности на пользу Силфорской епархии ради собственной прихоти граф почел бы делом низким и недостойным. С другой стороны, де Бельвар и представить себе не мог, как Джованни отреагирует на переход их отношений из дружеских в любовные. Вдруг Джованни вообще не ожидает этого? Что тогда произойдет? Вдруг это станет для него непоправимым ударом, он впадет в отчаяние оттого, что признает себя потерянным для Церкви, для света, и, не дай Бог, надумает каких-нибудь глупостей?
Одно только и оставалось де Бельвару, если он хотел сохранить для Джованни все как есть. Ему требовалось уехать, ибо у него уже не доставало сил притворяться, будто он способен отвечать на ласки без влечения, и у него больше не было охоты жить одним днем, не задумываясь о том, что их ждет дальше. Однако решить проще чем сделать, граф не мог заставить себя попрощаться с Джованни. Каждый день он шел к другу с этим намерением и всегда, стоило ему лишь увидеть Джованни, откладывал свой отъезд до следующего раза.
Объяснение получилось весьма неожиданное и скомканное. Вышло так, что они сидели рядом на кресле перед пустым камином в зале епископского дома и молчали, изнывая от желания, напряженные, словно сам воздух вокруг них трепетал как живое существо — хищник, безжалостно задушивший их разговор, а теперь подбиравшийся к ним самим. Джованни выглядел в последнее время не менее потерянным и расстроенным, чем граф, он то веселился без причины, то впадал в меланхолию, и де Бельвар понятия не имел, как его бедный друг объясняет сам для себя свои странности. Вдруг Джованни бледный, с горящими глазами повернулся к де Бельвару, словно умоляя его о помощи. Он, верно, хотел что-то сказать, но их взгляды встретились, и де Бельвар очнулся только коснувшись губами губ Джованни. Граф вскочил, физически разрывая сеть нежности, захватившую его столь полно и властно, что ему стоило неимоверных усилий вырваться.
Проговорив все это одним духом, не глядя на Джованни, граф выбежал прочь. Если бы он помедлил хоть мгновение и Джованни успел бы попросить его остаться, он бы не смог уйти. Де Бельвар бросился к Тибо Полосатому и с порога приказал седлать коней, помчался в Стокепорт, там сразу распорядился, чтобы его люди немедленно собирались для отъезда. Отбыли на следующее же утро, в большой спешке. Обоз и дамы должны были ехать следом, через несколько дней. Никто не знал, чем вызвана такая горячка.
После ухода де Бельвара Джованни остался сидеть на своем месте, сложив на коленях руки и глядя на захлопнувшуюся за графом дверь, словно ожидал его возвращения. Сколько он так просидел, не меняя позы, неизвестно, — ему было так больно, что он сделался словно бесчувственным.
Де Бельвар ошибался на его счет. Джованни прекрасно понимал, что происходит, он любил и был любим в ответ, только выхода из этой ситуации, так же как и граф, Джованни не видел. Он попытался было уверить себя, что де Бельвар поступил правильно, иначе просто невозможно было поступить. Он старался смириться, принять неизбежное, но все его существо протестовало против такого решения. Джованни чувствовал, как задыхается, впервые за свою жизнь он пожелал для себя смерти.
Но конечно, Джованни не умер, он продолжал служить мессу, пытался наладить добрые отношения и со своими подчиненными, и с прихожанами. Благополучно отпраздновали под его руководством престольный праздник Силфорской церкви. А чтобы надолго отвлечь себя делами, Джованни употребил возвращенные ему канониками деньги для созыва местного синода, общего собрания клириков своего диоцеза, на Архангелов день в Силфоре. Священники прибыли к назначенному времени практически в полном составе, и собор прошел неплохо, Джованни был даже несколько удивлен, сколь положительные плоды принесла его визитация год назад. Он убедился, что каноники Святой Марии Силфорской не слушаются его из чистого упрямства, ибо сельские священники, благодарные ему за его нежданную и
