малую услугу, де Бельвар на него обидится. В конце концов благоустройство епископского дома шло на пользу и самому графу, ибо он находился там куда чаще, чем в роскошных покоях Тибо.

Они продолжали занятия и прогулки, и любому на их месте, пожалуй, уже прискучило бы проводить все время с одним и тем же человеком, но только не де Бельвару с Джованни.

— О чем они могут говорить так долго? — часто спрашивали друг друга и люди графа, и силфорцы, но это был не более чем риторический вопрос, никого по-настоящему не интересовали темы их разговоров, странным считалось столь тесное общение само по себе.

— Да какая разница, о чем? Кажется, им никогда не наговориться, — обычно пожимали плечами в ответ. И все. Что тут еще можно было бы добавить?

Однажды де Бельвар усердно выводил формы латинского перфекта: vici, vicisti, vicit[11], а Джованни изобретал предложения с этим глаголом для последующего диктанта. День уже клонился к вечеру, когда небо затянули тяжелые облака и начался довольно сильный дождь. Сразу стемнело, много раньше обыкновенного. Чтобы продолжать писать, требовалось зажечь свечи, но граф остановил Джованни:

— Не надо, Жан, давайте лучше так… посумерничаем.

— Да, не стоит злоупотреблять занятиями при свечах, это вредно для глаз, — с обычной своей покладистостью согласился Джованни.

Они сидели в комнате Джованни наверху, граф поднялся со своего места у писчей конторки и встал взглянуть на дождь в оконную нишу.

— Скоро не кончится, — произнес он.

— Хорошо, что вам не ехать в Стокепорт в такую погоду, да еще на ночь глядя. Я бы вас и не отпустил, пожалуй, — Джованни уселся на свой большой сундук у стены, как раз напротив окна, и украдкой разглядывал де Бельвара, стоящего к нему вполоборота в призрачном свете загашенного дождем дня.

Граф ничего не сказал, и между ними вдруг опустилась необычная, какая-то душная тишина. Дождь шумел, отгораживая их от всего мира словно влажными тяжелыми портьерами. Молчание Джованни и де Бельвара не было похоже на паузу в разговоре, возникающую порой между людьми, которым больше нечего сказать, и либо собеседники испытывают неловкость, мучительно подбирая слова ради продолжения разговора во что бы то ни стало, либо, согласившись с чем-либо промеж собой, умолкают, умиротворенно наслаждаясь комфортной мягкой тишиной взаимного понимания, не требующего слов. Нет, им хотелось поговорить, вернее, де Бельвару необходимо было выговориться, а Джованни каким-то своим внутренним чутьем понял и принял это его желание и ждал. Но графу предстояло рассказать о себе то, о чем он никогда и ни с кем до сего момента не говорил, и что можно было произнести только в потаенном алькове долгого вечернего дождя, когда присутствие рядом близкого человека, единственного, перед кем не зазорно открыть душу, ощущается по-особенному сильно, ибо ни яркие краски, ни резкие звуки не отвлекают ни говорящего, ни слушающего.

Де Бельвару тяжело было начать, и Джованни не выдержал первым:

— Отчего вы так грустите, Гийом?

— Верно, это можно счесть за странность, — не сразу отозвался де Бельвар, — но такой дождь, не буря с грозой, а именно долгий нудный дождь всегда заставляет меня думать о смерти. Весь мир как будто безутешно рыдает по тем, кого уже не вернешь. О, я, кажется, выразился очень поэтично, — заметил граф с горькой иронией. — Знаете, Жан, — уже серьезно продолжал он, — я за последние несколько лет потерял столько близких, да и просто знакомых, даже странно… Генрих — молодой король, при дворе которого я подвизался, простился со своим бренным телом уже вот как пять лет, потом погиб Жоффруа Бретонский, а ведь они оба, когда умирали, были моложе меня теперешнего. Я похоронил Кевельока, родителей, жену и своего единственного ребенка, — граф замолчал, казалось, не желая больше говорить на эту тему, и Джованни начал уже подыскивать что сказать в ответ, когда де Бельвар произнес:

Я, конечно, видел много смертей, может быть, даже слишком много, но некоторые потери тяжело пережить, особенно тех, кто был от тебя зависим, уповал только на тебя.

Де Бельвар стоял почти спиной к нему, опустив голову, так что Джованни не мог видеть выражения его лица, но голос графа звучал глухо, и Джованни хотелось броситься утешать его. Он с трудом заставил себя сидеть на месте, понимая, что другу надо еще многое сказать и пока рано вмешиваться.

Моя жена потеряла нашу дочь-младенца и умерла здесь, в Честере, а меня не было рядом. Меня никогда не было рядом, — сокрушенно произнес граф и вновь замолчал.

— Вы любили свою жену, Гийом? — сочувственно спросил Джованни.

— Да, наверное, — задумчиво ответил де Бельвар, наверное, любил по-своему. Беатрис по прозванию Поющая Роща, моя несчастная жена. Мы вместе росли, она была лишь на два года моложе меня, и я играл в ее верного рыцаря, пока она воображала себя моей дамой сердца. Нас воспитывали при аквитанском дворе королевы Элеоноры, где царили нравы fin'amor,[12] — словно оправдываясь, пояснил де Бельвар. Я был ей как брат, так же как Кевельоку — как сын, и нам не возбранялось часто видеться, пока мы были еще дети, а потом, когда Кевельок решил нас обручить, мы, опять же, обрадовались тому, что наши судьбы связаны. Но почти сразу после обручения я уехал в качестве питомца Кевельока воевать с королем Генрихом Старым на стороне его сына, короля Генриха Молодого, которого отец опрометчиво короновал, не наделив даже призраком не то чтобы королевской, а хоть какой-нибудь власти. Мне тогда едва исполнилось может лет тринадцать, не больше, и я ничего еще не понимал, мне было просто очень интересно участвовать в заговоре против короля. Наши войска занимали замки и селения, и у меня дух захватывало от таких приключений. Забава кончилась, когда нас заперли в крепости Дол на границе Нормандии и Бретани. Я разделил с другими заговорщиками тяготы изматывающей осады. В конце концов Старый король вынудил нас сдаться. Благородных было человек сто. Король так разгневался, что приказал всех заковать в кандалы, невзирая на титулы, и отправить как пленников в Англию. Когда нас привезли в Барфлср, оказалось, что с нами поедет и двор плененной к тому времени королевы Элеоноры, державшей в нашем заговоре сторону своих сыновей против мужа. Мы мельком увиделись с моей нареченной. Бедняжка Беатрис так переживала, плакала все время. Подумать только, как все для нее обернулось! И отец, и жених могут быть казнены как заговорщики, а ее будущая доля — безрадостное сиротство и вдовство еще до замужества. Нам обоим представлялось, что впереди нас ожидают лишь горести и лишения. Смешно, только я и при таких обстоятельствах продолжал воображать себя героем, нисколько не страшился смерти с безрассудством, какое возможно, пожалуй, лишь в ранней юности. Я изо всех сил старался держаться в соответствии со своими представлениями о чести. По большому счету, мне и дела не было до всех страданий моей бедной невесты, я думал только о том, как же это все возвышенно и трагично, прямо как в жестах. Никто, казалось, не рассчитывал на милость старого короля, но постепенно он остыл. Не знаю уж, какие клятвы он стребовал со вчерашних заговорщиков, меня ни во что не посвящали, вообще не принимали всерьез. Я должен был последовать судьбе своего воспитателя Кевельока — помилование фа-фа Честерского означало помилование и для меня.

Что дальше? Сначала Старому королю сдался его второй сын Ричард; потом и старший, Генрих, коронованный король без власти, вместе с Жоффруа Бретонским сложили оружие. Старый король всех простил, или скорее сделал вид, что простил. Мы с Кевельоком и Беатрис вернулись в Честер, меня к тому времени уже посвятили в рыцари, сам Генрих II снизошел, в знак возвращения Кевельоку своей милости, и нас с Беатрис поженили. Только вряд ли моя молодая жена успела почувствовать перемену в своем положении, я оставил ее чуть ли не на следующий день после свадьбы, ради так называемых рыцарских подвигов. Меня совсем не прельщала спокойная жизнь в кругу семьи, я находил такое существование пресным, скучным, хуже того, недостойным настоящего мужчины. Если бы я мог узнать от кого-нибудь, что именно подразумевается в нашем мире под жизнью рыцаря и настоящего мужчины, может быть, я одумался бы вовремя. Но тогда я спешил с отъездом и уехал без сожаления, на континент. Там я поступил на службу