глубоко в его сердце, словно подземные воды, что незаметно текут, набирая силу в недрах под плодородной почвой, недоступные взгляду, неуловимые для слуха.

Жан, — позвал граф и тут же отступил, не решаясь, как обычно, высказать вслух свои мечты. Ему часто приходили на ум воспоминания о пережитой вместе псевдоосаде Стокеиорта и думалось, сколь хорошо бы зажить с Джованни вместе, все делать сообща и никогда не расставаться. Странное желание. Де Бельвар побоялся смутить друга такими речами.

Что? — тем временем откликнулся Джованни, тоже задумавшийся о чем-то своем. — Что вы хотели сказать мне, Гийом?

— Ничего, глупости. Я ведь не слишком умный, не так ли? — попробовал отшутиться граф.

— Вот уж теперь вы точно глупость сказали, — расстроился Джованни. — Вы очень умны. Не просто умны, вы еще и мудры, Гийом, мудрее меня.

— Ум отличается от мудрости? — как прилежный ученик, никогда не упускающий возможности чему- то научиться, с любопытством спросил де Бельвар.

— Конечно отличается, иначе зачем бы им называться разными именами, — ответил Джованни, привыкший учительствовать. — Мудрость — добродетель, ей нельзя выучиться, это дар Божий. А ум — способность, которую можно развивать, как любую другую. Но сейчас не урок, Гийом, — остановил себя Джованни.

— Да? Странно, — де Бельвар принял удивленный вид. — Пойдемте тогда обедать.

И они в веселье отправились за стол под руку, как и полагается задушевным друзьям.

На соколиную охоту поехали в начале следующей недели. Это развлечение считалось столь изысканным и мало утомительным, что их сопровождали вдовствующая графиня и старшие девочки: Мод, Мабель и Агнес.

Джованни не умел снимать клобучок с должной сноровкой, чтобы не отвлечь сокола до того, как тот увидел добычу, поэтому его роль ограничивалась в основном наблюдением за тем, как охотятся другие. Люди графа, специально для этого предназначенные, били в барабаны, вспугивая болотных птиц, которые стаями поднимались в воздух. Соколы сразу же взмывали так высоко, что терялись из виду, хватали на лету свою жертву и повергали наземь, затем, словно отскочив, взмывали вновь, чтобы обрушиться на других. Так за короткое время охотники обрели богатую добычу.

Де Бельвар заметил, что Джованни быстро прискучило смотреть за птицами, у него глаза утомились, к тому же, он, кажется, плохо видел на дальнее расстояние. Джованни беспомощно щурился, пытаясь разглядеть сокола в той части неба, на которую ему указывали. Графа это обстоятельство привело в умиление, так же как, скажем, маленький рост и хрупкая комплекция Джованни. Плохое зрение явилось для де Бельвара еще одним поводом заботиться о своем беспомощном друге и всячески оберегать его.

На исходе дня всей компанией вернулись в Стокепорт, и граф не мог отпустить Джованни от себя еще добрых два дня, а когда тот все же уехал, де Бельвар явился к нему на следующее же утро.

Постепенно де Бельвар взял себе привычку ездить в Силфор практически ежедневно, мало какое утро обходилось без того, чтобы он не проезжал чуть свет через городские ворота. Силфорцам было отчего беспокоиться: в последнее время пошли толки, будто граф собирает саладинову десятину со всего своего палатината и намерен, как само собою разумеющееся, обобрать и Силфорскую епархию, даром что епископ тоже крестоносец. Это не помешает им, господам, содрать с бедных людей двойной налог.

Каноникам же страсть как надоело ходить в виноватых, и они начали потихоньку показываться в городе, самим своим видом возбуждая к себе интерес и даже находя некоторое сочувствие кое у кого из обывателей. Они отчего-то вообразили, что епископ решил держать на них обиду до самого престольного праздника. Каноники так и говорили, «обиду», словно речь шла об их конфликте с Джованни, а не о совершенном ими преступлении. Кстати сказать, едва прошло первое замешательство и растерянность, каноники быстро перестали сокрушаться о случившемся, и теперь, чем дальше отстояло от них во времени «неприятное событие», как они промеж собой выражались, тем больше им казалось, будто не случилось ничего такого уж страшного. Они словно все забыли, или попросту отказывались помнить. Пока суд да дело, подошел срок Троицына дня. Джованни видел, что нет никакого толку наказывать каноников дольше, и потому решил очистить от святотатства собор Святой Марии Силфорской повторным освящением на Троицу и тогда же простить их, нераскаявшихся, ради праздника.

Едва им было вновь позволено вернуться на свои хоры, каноники посчитали себя и вовсе ни в чем не повинными. Джованни отнюдь не делал вид, словно забыл об убийстве декана, поэтому каноники с полным, как они рассудили, основанием посчитали его злопамятным и начали роптать. Они отрядили к Джованни архидьякона просить вернуть им ключи от церкви, Фольмар же, человек далеко не искушенный в дипломатии, попытался сначала униженно клянчить, а потом, не в силах справиться с вдруг взыгравшей гордыней, принялся не просить, но требовать. Тут была очередной раз помянута и необходимость выборов нового декана. Джованни как обычно струсил, ключи отдал, а насчет выборов обещал подумать, и если бы не присутствие поблизости его телохранителя, доброго воина Филиппа из Бовэ, Джованни, пожалуй, и вовсе отступил бы, согласившись на что угодно, — настолько угрожающе держал себя архидьякон. Однако, любые угрозы Фольмара оставались не более чем пустым звуком, пока Филипп из Бовэ берег Джованни как зеницу ока, представляя в Силфоре графскую власть в отсутствии графа, и пока сам де Бельвар постоянно жил поблизости, не уставая наезжать за надобностью и без надобности в гости к епископу. При таких обстоятельствах, ясное дело, у каноников с горожанами не было ни малейшей возможности застращать Джованни как следует. Им оставалось лишь изливать свое недовольство втихомолку, в ядовитых сплетнях за глаза. Давно уже в городе развлекались, сочиняя небылицы про своего епископа, — такие нелепые, что их смешно было бы повторить. Судачили, например, будто покойная жена мыловара, тайная пассия Джованни, родила от него урода, которого тут же убили от греха подальше, или говорили еще, будто Джованни намного старше, чем представляется честным людям: он-де знаком со всякими колдовскими науками, и его неестественная моложавость — результат регулярного совершения определенных обрядов, причем разнообразие и причудливость действий, необходимых, чтобы остаться вечно юным, зависели исключительно от богатства воображения очередного рассказчика. Придумывали наконец, будто Джованни не равнодушен к маленьким девочкам, ибо он, мол, лишь с детьми способен чувствовать себя мужчиной. Ну и, разумеется, утверждали, будто епископ — любовник де Бельвара. И никому в Силфоре даже в голову не приходило, что Джованни обо всем этом известно. А Джованни убеждал себя не расстраиваться из-за глупых вымыслов, хоть иногда ему и делалось очень горько от такой несправедливости. На счастье силфорцев, графу он жаловаться не собирался. Не из ложного стыда, но опасаясь его кругого нрава, — известно, как мало де Бельвар церемонился с простолюдинами.

В городе набрались терпения и выжидали некоего благоприятного момента, чтобы показать Джованни «истинное положение вещей», как сказал однажды регент певчих, а после каноники и вслед за ними горожане разнесли понравившееся выражение повсеместно, с удовольствием повторяя его каждый раз, когда им доводилось собираться большой ли, малой ли компанией. Какой конкретно смысл они вкладывали в эти слова, силфорцы и сами не знали. Главное, можно было успокаивать себя до поры до времени самой возможностью когда-либо добиться этого искомого «положения». Между тем, горожан и каноников ждало ужасное испытание, разбившее вдребезги все их надежды и упования на скорое осуществление своих заветных планов: де Бельвар переехал жить в Силфор.

Граф занял средний этаж дома Тибо Полосатого, устроившись там весьма комфортно и не без роскоши с несколькими своими людьми, по всей видимости надолго. Де Бельвар буквально заваливал Джованни подарками, преподнося ему что-нибудь каждый раз, как приходил в епископский дом. То вместе с ним являлись рабочие-обивщики, то привозили дорогие предметы обстановки, и с каждым днем это некогда довольно мрачное обиталище, преображалось все больше и больше. Граф не жалел средств и стараний ради благополучия своего друга. Джованни чувствовал себя неловко, никто до сего момента о нем так не пекся и не заботился. Но отказываться он не смел, подозревая, и не без оснований, что не прими он хоть