верный вассал, собрал своих людей и вернулся на континент. Весть о том, что у жены скоро будет от меня ребенок, нашла меня только некоторое время спустя в Кане, на Рождество. Сложно сказать, обрадовался ли я, должен бы, но я опять почувствовал себя виноватым, что так скоро оставил ее, оказалось, еще и в положении, и эта моя вина отравила мне радость. Тем временем, согласие в семье Плантагенетов вновь затрещало по швам, все переругались со всеми, мало того, старый король вечно ссорил своих сыновей между собой и, умышленно или нет, настраивал их против себя самого, а к тому времени немало масла в огонь подливал и Филипп Французский. В общем, при роскошном Рождественском дворе в Кане дела обернулись не менее остро, чем при начале первой баронской войны. Только теперь мне уже не за кого было прятаться, приходилось отвечать за все самому. Надо было выбирать, чью сторону принять, Старого короля или Молодого, непростая задача, они оба мои сеньоры, но воюют между собой, не я один попал в эту ловушку. Приходилось вертеться, что твой флюгер в ветреный день, каждый приспосабливался как мог, смешно мы воевали, приятель против приятеля, родственник против родственника, мы раскланивались, встретившись в бою: «Ну что, сир, не сразиться ли нам?» — «Пожалуй, отчего бы нет, сир, победитель получает коня со всем оружием». — «Идет. Берегитесь, атакую, сир!»

Признаюсь вам, Жан, когда Генрих Молодой умер от не знаю уж какой хвори и некоторые твердили, будто его постигла Божья кара, я не испытал ничего, кроме облегчения. Однако домой ехать я, опять же, не намеревался, если бы меня не разыскал гонец из Честера с известием, что моей жены нет больше среди живых, также как и моей дочери, которую Беатрис крестила Легацией в честь моей матери. Так вышло, я ни разу не видел своего ребенка. Меня не было рядом с моей бедной Беатрис, когда она потеряла нашу дочь, когда она сама умирала. Мне рассказали, что она перед смертью, уже не видя ничего вокруг, продолжала твердить мое имя. Она любила меня всем сердцем, а я не смог дать ей счастья, мне помешало сознание собственной испорченности. Между нами встали мои прегрешения, убийства и насилия, которые я совершил. Я согрешил и против Беатрис, я и ее заставил расплачиваться за свои пороки.

Граф закончил рассказ, прошел через всю комнату от окна и опустился рядом с Джованни на сундук. Джованни взял руку де Бельвара в свои, пододвинулся близко к нему и сказал тихо, почти шепотом, по очень отчетливо, выделяя каждую фразу, чтобы его слова произвели на графа должное впечатление:

— Ради вашего утешения, Гийом, я мог бы сказать: Беатрис на Небесах и давно простила вас, но вы и без меня это прекрасно знаете. Вам больно оттого, что ваше прошлое помешало вам любить ее. Вам кажется, ваши грехи и теперь не дают вам жить дальше. Что вы хотите, забыть? Это невозможно. К счастью, невозможно. Свои ошибки нельзя забывать, память о них позволит вам никогда вновь не совершать их. Раскаяние не наказание, оно благо, ибо очищает душу, как сказано в одном из ваших любимых псалмов: «ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда передо мною». Раскаяние — огонь, Божественный огонь, что сожжет в вашей душе солому заблуждений, чтобы остались лишь драгоценности Истины. Вы извлекли урок, теперь от вас зависит, пойдет ли он вам на пользу. Помните, и живите иначе.

После этого разговора де Бельвар некоторое время боялся. Это был, как говорят, страх задним числом, граф рассказал свою жизнь, не готовясь заранее, повинуясь благоприятному моменту, и только потом понял, что его откровенность могла стоить ему дружбы Джованни.

Слова утешения, произнесенные Джованни, после того как он с сочувственным интересом выслушал до конца исповедь де Бельвара, немало удивили графа: Джованни сказал именно то, что графу требовалось услышать, что ему помогло. Проявленную Джованни мудрость де Бельвар считал достойной восхищения, ибо, как он справедливо полагал, сколь бы ни был его довольно-таки юный друг образован, он не обладал богатым жизненным опытом, а много повидавшие на своем веку лишены способности человечно и просто понимать, утешать, наставляя на путь истинный, без того, чтобы впасть в гнев, ложно именуемый праведным. Однако, рассудил сам с собою граф, первый милосердный отклик на его исповедь мог быть проявлением долга духовного лица по отношению к кающемуся, не более того. Граф, правду сказать, ожидал от Джованни как человека, не священника, скорее отторжения, — возможно, благодаря великодушию Джованни, — и временного, но все же охлаждения, а то и вовсе непоправимого изменения отношения к себе. Де Бельвар успокаивал себя при помощи доводов долга и совести. Как бы Джованни ни отнесся к его прошлому, бесчестно было бы скрывать от друга обстоятельства своей жизни. Граф не желал, чтобы у Джованни сложилось неверное представление о нем, словно бы он всю жизнь был таким как сейчас и жил всегда в Честере как добрый сеньор своих подданных. Нет, де Бельвар считал, что поступил правильно, рассказав все начистоту. Он показал себя в истинном свете: как обычного рыцаря, ничем не отличающегося от собратьев по военному сословию, напротив, наделенному всеми присущими этому сословию недостатками. Джованни же был, по мнению де Бельвара, существом необыкновенным, живущим в мире возвышенных идей, не подчиняющихся изменчивым обстоятельствам, чуждых суетности света. И отвернись от него Джованни, его нельзя было бы в том винить, решил де Бельвар, ибо таково обычное отношение чистоты к грязи. Де Бельвар боялся осуждения, презрения. Однако ничего подобного не произошло.

Граф не мог сразу поверить в безусловное великодушие Джованни и еще несколько дней внимательно наблюдал за другом, стараясь уловить хоть одно движение или ненароком произнесенное слово, в котором сквозила бы неприязнь. Тщетно. Джованни стал относиться к де Бельвару, пожалуй, лучше, чем прежде. Мало того, он вовсе не находил нужным делать вид, будто не слышал и не знает о том, что ему было прекрасно известно. Ни разу Джованни не повел себя фальшиво, не избегал нарочито упоминаний чего-либо, прямо или косвенно касающегося жизненных обстоятельств де Бельвара. Он сказал как-то, к слову: «Вы же остепенились, Гийом». Смутись он после этого, извинись лицемерно, и такое поведение изобличило бы его неискренность, стремление похоронить прошлое де Бельвара как досадное препятствие для их взаимного расположения, но он как ни в чем не бывало продолжал разговор. В другой раз Джованни в присутствии друга посоветовал одному селянину, приехавшему из Варингтона окрестить свою пятилетнюю дочь, не называть девочку Беатрис, сказав: «Право слово, я не знаю ни одну счастливую женщину, что носила бы это имя». Он просил де Бельвара рассказывать ему о Франции. «Вы же были в Париже, Гийом?» — спросил он, и его непосредственность привела к тому, что де Бельвар в конце концов смог свободнее говорить с ним о себе, о своей прошлой жизни. Джованни ценил откровенность друга, и сделался более откровенным в ответ. Отныне не существовало ни одной темы, на которую он отказался бы высказаться. Однажды он как-то оговорился, что дожил до сего дня, оставаясь девственником, причем сказал это, нисколько не кичась своей чистотой, без гордого превосходства, присущего иным святошам, почитающим девственность наисовершеннейшим состоянием человека. Он рассказывал о себе, проявляя все ту же мудрость и глубокое знание людей, так изумлявшие де Бельвара, при этом словно нарочно подчеркивая, насколько скучна и бедна событиями была его жизнь.

Как-то Джованни решил убедить де Бельвара в наличии у себя грехов, в каковое обстоятельство граф верить отказывался.

— Когда я учился в монастырской школе, наставники постоянно предостерегали меня от греха гордыни, ибо я, по их мнению, слишком быстро понимал урок и мог слишком быстро пересказать выученное задание так хорошо, словно потратил на заучивание огромные усилия.

Из-за этого у меня оставалось много времени для праздности, что также отнюдь не было полезно моей душе, слишком неокрепшей, чтобы уметь постоянно занять себя чем-либо полезным. Мне запрещали отвечать в классе, если только не найдется больше никого из учеников, кто мог бы верно сказать урок. Мои наставники старались как могли заставить меня скрывать быстроту своего ума, стоило кому-нибудь из братии приметить, будто я проявляю высокомерие, то есть забываюсь и начинаю воображать себя умнее прочих, как меня тут же наказывали. Или же я попадался на том, что пишу задания за своих товарищей, или, того чаще, подсказываю на уроке. Благодаря таким дружеским услугам — в моих глазах, и возмутительному поведению, свидетельствующему о моей нераскаянности — в глазах монахов, я, по крайней мере, смог избежать ненависти других детей. Иначе, пожалуй, братия так усердно настраивала их