всех против меня, что мне бы пришлось пережить куда больше худого, нежели неприятности ординарных наказаний. Со мною пару раз говорил сам настоятель, дом Николаус, стращая меня гордыней как матерью всех пороков, и поскольку, по его мнению, я не спешил исправляться, то есть не делался глупее, меня, без сомнения, ожидали адские мучения.

— Вот ведь какие мерзкие людишки эти монахи! — воскликнул де Бельвар, — порадуешься тут, что мне не доводилось попадаться им в лапы.

— Это еще не все мои прегрешения, — продолжал Джованни, словно он не заметил возмущения друга. — Меньшим недостатком, чем предыдущий, но все же весьма порицаемым свойством моего характера считалась моя брезгливость. Я всячески избегал любого общения и контакта с нищими и заразными больными. Сильный запах и вид открытых язв вызывали во мне столько же отвращения, сколько и жалости, и ежели мне приходилось помогать елемозинарию в раздаче подаяний, я не мог пересилить себя и не то что дотронуться до какого-нибудь грязного человека, но даже просто подать ему милостыню из рук в руки. Приметив этот мой порок, монахи постарались исправить его, как обычно, по принципу contraria contrariis, то есть столкновения противоположностей, и часто стали давать мне поручения, касающиеся заботы о нуждающихся. Следует признаться, они и тут потерпели поражение, — я проявил поистине удивительное упрямство, я даже заболел, лишь бы меня избавили от необходимости близко подходить к нищим. Таким образом, при выпуске из монастырской школы меня характеризовали родным как гордеца, мнящего о себе невесть что, и по причине все той же непомерной гордыни напрочь лишенного милосердия.

Бедный Жан, — произнес де Бельвар, — издевались над вами не как над ребенком, а хуже чем над взрослым. Я тоже, между прочим, терпеть не могу дотрагиваться до грязи, мне противно даже тогда, когда лишь упоминают в моем присутствии о каких-нибудь подвигах святых, вроде того, что кто-то вымыл прокаженных и потом из великого смирения выпил эту воду. Ей Богу, кого угодно стошнит.

— Оставим подобные подвиги тем, кому они по нраву, — заключил Джованни.

Итак, отношения де Бельвара и Джованни изменились после исповеди графа — они стали еще более тесными. Оба друга поверяли один другому все, что могли бы сказать, пожалуй, только сами себе. Оттого они сделались неразлучны, ибо им обоим равно не приносило радости ни одно начинание, ежели оно не было совместным.

Из-за вышеизложенного положения вещей каноники Святой Марии Силфорской решили, что долго ли, коротко, но они сойдут с ума от жестоких испытаний, выпавших на их долю. Покуда граф жил в Силфоре, они слово боялись сказать, даже ходили крадучись, склонив головы. Не в силах терпеть такое унижение, они всем капитулом решили изловить Джованни при совершении им предосудительного дела, а именно застать графа с епископом во время их греховных утех. Такое изобличение позволило бы силфорским каноникам при надобности запугивать Джованни разглашением его постыдных тайн, и всегда можно было бы присмирить псевдоправедного епископа напоминанием о том, что и он не без греха. Итак, ради исполнения этого плана, сулящего им сплошные выгоды, каноники принялись следить за де Бельваром и Джованни. Во-первых, их стала необычайно занимать чистота в епископском доме, поэтому они, то один то другой, старались как можно тщательнее прибрать любой, пусть самый дальний и вовсе не используемый угол. Во-вторых, они постоянно находили целый ворох совершенно неразрешимых без совета епископа вопросов, касающихся самых разных сторон церковной, и не только, жизни членов силфорского капитула. Поначалу каноники старались, чтобы их слежка не бросалась в глаза: разве может вызвать подозрения человек, ненароком прошедший мимо комнаты и, возможно, по рассеянности, заглянувший внутрь или прибежавший по срочному делу, не терпящему отлагательств?

Каноники ужасно надоели Джованни и де Бельвару, и они решили проводить как можно больше времени вне епископского дома, благо стояло лето и погода благоприятствовала лесным прогулкам. Друзья оставались в Силфоре лишь в дождливые дни, но и тогда каноники не давали им покоя. Кончилось тем, что однажды один из каноников влез на дерево прямо напротив окна комнаты Джованни.

Что здесь происходит? — сурово обратился к канонику граф, выглянув в окно и увидев, что второй каноник держит внизу лестницу, сам не свой от испуга, того и гляди, бросит своего товарища и даст стрекоча.

— Яблоки, — пробормотал каноник, стоявший на лестнице, едва не свалившись вниз и так крепко вцепившись в дерево, словно его старались оторвать от него силой. — Яблоки, — повторил он, все остальные слова застряли у него в горле.

— Какие яблоки в начале августа? — еще более строго спросил граф.

Незадачливый соглядатай не нашелся, что ответить на столь очевидный вопрос, и предпочел скатиться как можно быстрее с лестницы и унести ноги по добру по здорову.

— И не надоедает им досаждать, — вздохнул Джованни.

Следующий случай показал, насколько далеко могли зайти каноники в своем стремлении. Однажды, погожим днем конца лета Джованни с де Бельваром устроились ради занятий и разговора на лесной поляне, которую облюбовали для себя еще в июле. Вдруг в кустах неподалеку послышался шум. Сначала вскочил граф, а за ним и Джованни, им обоим показалось, что они заметили в лесу человека.

— Держи его! — крикнул де Бельвар своим людям, сторожившим лошадей на другой стороне обширной поляны.

— Ату, ату его! — закричали в ответ оруженосцы, и скоро к графу и Джованни притащили взъерошенного и пришибленного сына архидьякона Фольмара.

— Что ты тут делаешь, подлец? — подошел к парню де Бельвар.

— Меня отец по ягоды послал, — заикаясь ответил тот.

— По какие ягоды? Парень ничего не сказал.

— Вот, это его, в кустах нашел, — один из графских людей принес пустую корзину и надел ее на голову фольмаровскому отпрыску.

— Я смотрю, ты ничего не насобирал, — сказал де Бельвар. — Может, тебе лучше рыбу попробовать ловить?

Оруженосцы графа прекрасно поняли намек. Не ожидая, пока им повторят дважды, они подхватили парня под руки и поволокли к реке. Тут пришло время и их жертве сообразить, что к чему.

Пустите, пустите, я плавать не умею! — завопил он со всей мочи. Значит, не рыбы пойдут тебе на обед, а ты рыбам, — жестко заключил граф.

— Нет, нет! — завизжал парень, повиснув на руках хохочущих оруженосцев.

— Ладно, отггустите его, — приказал де Бельвар. — А ты, бестолочь, смотри, в другой раз не попадайся, я с тобой больше возиться не стану, — обратился он к сыну архидьякона, брошенному на землю ему под ноги.

Тот закивал и замотал головой, вернее корзиной, которую он не осмеливался снять. Графские оруженосцы прогнали его пинками прочь.

Такая бессовестная слежка не просто была способна нарушить душевное равновесие и вызвать досаду; соглядатайство оскорбляло, ибо подглядывание и подслушивание полно грязных намеков.

Де Бельвар сперва только возмутился наглости каноников: как эти подлые людишки посмели подозревать его и Джованни в чем-либо непристойном, ведь их дружеские отношения с самого начала строились на основании, лишенном иных побуждений, кроме возвышенного интеллектуального интереса. Но следствием этого возмущения де Бельвара стало припоминание всех обстоятельств его встреч с Джованни. Услужливая память представила графу множество мелочей, жестов, даже взглядов, на которые он никогда раньше не обращал особого внимания; не обратил бы и впредь, если бы не каноники. Оказалось, стоило кому-нибудь застать де Бельвара с Джованни за беседой, они разнимали руки, даже отодвигались друг от друга и садились прямее, словно действительно их близость была чем-то предосудительным и они пытались ее скрывать. А только де Бельвар задумался над этим, как вспомнил и