негаданную терпимость, с чистым сердцем откликнувшиеся на его увещевания и оценившие его стремление помочь им в их нелегкой службе, искренне уважали своего епископа. Джованни пытался сохранять спокойствие, притворяться безмятежным, но не успел собор прийти к концу, не успели все священники разъехались по своим приходам, как он слег с жестокой лихорадкой.
Каноникам сперва такое положение вещей не понравилось. Еще чего не хватало — возиться с больным епископом, когда он им и здоровый-то был в тягость! Однако скоро они смекнули, что так Джованни, пожалуй, и преставится, а это могло бы послужить им на пользу. Они дурно ходили за ним, и вероятно уморили бы, как и намеревались, если бы не вмешательство телохранителя Джованни, Филиппа де Бовэ, уведомившего обо всем богатого торговца Тибо Полосатого. Деньги Тибо сотворили чудо, больше которого могло бы принести пользу больному лишь внезапное возвращение де Бельвара: промаявшись с месяц перемежающейся лихорадкой, которую в народе не без оснований именуют любовной, Джованни пошел на поправку. Он очень исхудал и ослаб, не смеялся больше, даже улыбался словно через силу, почти ничего не говорил. Он по-прежнему не хотел жить, лишь какая-то смутная надежда поддерживала его безрадостное существование. Он думал о де Бельваре постоянно, если такое возможно, молился о его благополучии и о том, чтобы он вернулся.
Граф долго ничего не знал, пока в Честер не прибыл посланник от Тибо Полосатого с письмом. Сердце де Бельвара сжалось, когда он ломал печать, ведь благодаря Джованни ему не нужно было никого звать, чтобы прочесть, что там написано. Тибо рассказывал о жизни в Силфоре и подробнее всего о болезни епископа; сметливый торговец уверял графа в отсутствии опасности, объясняя лихорадку Джованни непривычкой к суровому климату, и не забыл похвалиться множеством услуг, оказанных графскому другу: он привез для Джованни хорошего лекаря, посылал в епископский дом своих слуг ходить за больным, самолично следил, чтобы у Джованни ни в чем не было недостатка. Де Бельвар хотел сразу же, сей же час ехать в Силфор, но не мог бросить свои дела немедленно, нельзя было совершенно пренебрегать укреплением своей власти, граф считал слишком опрометчивым поступком отменить уже назначенную ассамблею, приходилось призвать на помощь все свое благоразумие, чтобы вытерпеть несколько дней. Однако прежний опыт беспокоил де Бельвара: не единожды становился он свидетелем того, что любое известие о болезни, возможно, предвещает скорую смерть. Граф применил единственно доступное ему средство, способное принести хоть какое-то, пусть незначительное, успокоение: послал в Силфор гонца, приказав тому разузнать подробно об обстоятельствах болезни епископа, о настроениях в городе, и ни в коем случае не привлекая ничьего внимания, обернуться до Силфора и обратно так быстро, как только возможно.
Граф тосковал по Джованни. В разлуке де Бельвар не испытывал к своему милому другу осознанного телесного влечения, только нежность, а более нежности — любовь. Вырвавшись из плена тягостной ситуации, в которой они с Джованни очутились, поразмыслив в одиночестве, на приволье, граф понял, что с ним происходило — он полюбил. Причем де Бельвар полюбил Джованни совсем иначе, нежели, скажем, любил когда-то свою жену Хотя покойная Беатрис Поющая Роща до сего времени была для него самым дорогим человеком во всем мире, то, что он испытывал к ней, оказалось лишь бледным отблеском пламенного света, заливающего сейчас огнем его исходящее любовью сердце. Де Бельвар любил Джованни так, что без колебаний умер бы за него, более того, отдал бы за него свою бессмертную душу.
Граф уже вовсе не думал, будто поступил правильно, уехав в Честер. Ему сделалось стыдно своего бегства. Теперь он считал, что было бы вполне возможно уговорить Джованни не слишком беспокоиться о делах его епархии. В конце концов, повсеместно епископы живут вдали от паствы, интересуясь лишь доходами, приносимыми землями их диоцезов, отнюдь не душами вверенных им прихожан, а кроме того, силфорцы совсем его не ценят, так что Джованни нет никакого резона считать себя им обязанным. Они же оба разумные люди, смогли бы устроиться наилучшим образом, да и Честер не за тридевять земель от Силфора. Граф пришел к выводу, что вообще зря в свое время переехал в Силфор, следовало бы забрать Джованни к себе в Стокепорт, где никакие зловредные каноники не служили бы им помехой.
Де Бельвар позволил себе размечтаться о прекрасной совместной жизни. Ничего более не требовалось ему для счастья, был бы его любимый маленький Жан рядом.
ГЛАВА XXXVIII
О том, как силфорцы решили отделаться от своего епископа
Граф вернулся в Стокепорт тайно, его сопровождали только военные люди и Арнуль, дамы со своими прислужницами остались в сегере. В Силфор де Бельвар не поехал. Теперь, когда он очугился так близко от Джованни, он вновь начал сомневаться, стоит ли беспокоить своего возлюбленного; может, Джованни находил их разлуку благом, а его возвращение — злом.
Джованни оказался единственным препятствием на пути де Бельвара к счастью. В Честере граф думал только о положительной стороне своей любви, совсем не заботясь об отрицательной, а она, как оказывалось, была, эта самая отрицательная сторона, ужасная в своей жестокости. Прежде всего, де Бельвар понятия не имел, каково мнение Джованни об отношениях, которые он собирался предложить ему. Возможно, граф приехал лишь для того, чтобы быть с презрением отвергнутым. Возможно, но де Бельвар отчего-то не верил в подобную перспективу, он слишком хорошо успел узнать Джованни, вряд ли ему грозил серьезный отпор. Значит приятие, но и тогда отнюдь не все было слава Богу. Церковные моралисты заклеймили союзы между двумя мужчинами непроизносимым грехом, караемым адскими муками. На себя де Бельвару было совершенно наплевать, более чем когда-либо, ибо счет его прегрешений и без того составлял слишком длинный список для Небесного Иерусалима, а вот о вечном спасении Джованни ему пришлось не на шутку призадуматься. Его милый Жан — безгрешное существо, чистое, как ангел, а граф — жестокий соблазнитель, подстрекаемый дьяволом, чтобы навсегда погубить предназначенную Раю душу. Такой роли для себя де Бельвар не желал. Что ему, несчастному, приходилось делать? Он сидел в своем замке, страдая вблизи от любимого, с которым не мог позволить себе увидеться, больше, чем вдали от него, когда благостные мечты утишали тоску. Он охранял целомудрие Джованни от себя самого.
О своем приезде граф никого не уведомил в Силфоре, каноники и горожане полагали его отсутствующим. Они, не без гордости за свою прозорливость, догадались, по какой причине граф столь неожиданно покинул их городок. По их разумению выходило: граф с епископом поссорились. Почему, отчего — не в том суть, главное, разругались в пух и прах, так, что всей их дружбе конец. Сперва силфорцы поверить не могли такой удаче, некоторое время ушло у них на то, чтобы пообвыкнуть, они словно ждали де Бельвара обратно со дня на день. Граф не возвращался, и силфорцы обнаглели.
Первой ласточкой, возвещающей перемену настроений в епархии, стал аббат Бернар, заявившийся в один прекрасный день в город. Джованни еще плохо себя чувствовал и не выходил из своей комнаты. Дом Бернар отправился его проведать: наговорил гадостей и объявил напоследок, что в сущности его привело в епископский дом, — в этот «притон разврата», как он выразился, — великодушное желание предупредить Джованни насчет жалобы к Святому Престолу, которую сердобольный аббат, обеспокоенный печальной участью Силфорского диоцеза, доверенного столь нерадивому пастырю, которого и пастырем-то называть негоже, поспешил соорудить в отместку за все свои обиды на нового епископа, причем обиды немалые, насколько можно было судить по тону, каким все это было сказано.
Джованни не возмутился, словно жалоба в Рим его вовсе не обеспокоила, и аббат Бернар удалился, обиженный столь явным равнодушием к его рвению.
Едва он отбыл, Джованни попросил Филиппа де Бовэ и Тибо Полосатого никогда впредь не пускать к нему аббата. Тибо в ответ искренне выразил свое сожаление, что «сущая гарпия дом Бернар успел уже нагадить». Джованни хоть и вяло, из любезности, но все же улыбнулся замечанию ушлого торговца: Тибо умел найти нужное слово, обладал истинным тактом и вместе с тем остроумием.
— Ваши манеры сделали бы вам честь при любом дворе, — польстил ему как-то Джованни.
Тибо пожал плечами:
— Понимаю, к чему вы клоните, мессир епископ, только я свой выбор давно сделал. По мне лучше
