и неясным пока, но определенно недоступным для других смыслом. Кто бы сказал, что Жогов, телеграфист с глухой таежной станции, станет моряком? А ведь стал!

Была, правда, у Жогова одна небольшая сумма, назначение которой ему не удавалось определить даже в самом мечтательном расположении духа. Хранилась она не в банке и даже не в сберегательной кассе, а под отклеившейся от времени внутренней обивкой чемодана — узкий конверт с неким сиэтльским адресом, и в нем не два и не пять, как он думал (разок-другой в пивную зайти), а целых пятьдесят гладеньких, новеньких долларов. Подарок странного мусорщика. Жогов не раз хотел истратить эти деньги, но не решался: целиком не израсходуешь, соседи по каюте заметят внезапное прибавление к жалованью, а начать по частям — по доллару, по пятерке — не подымалась рука. Словно бы мусорщиковы деньги предназначались не на пиво, не на новые ботинки, а на что-то другое, особое. Оттого и таились в чемодане, часто и тревожно напоминая о себе.

В тот день, направляясь к выходу из порта, Жогов тоже думал о деньгах, только других, советских, — о лежавшей в боковом кармане получке и о том, сколько из нее можно положить в банк, пока его внимание не отвлекли портальные краны, высившиеся впереди, за грудами ящиков.

Краны — два желтых и красный — появились на причале недавно, когда «Гюго» не было во Владивостоке, и порт от их будок на высоких опорах, от остроносых стрел, клюющих что-то в трюмах, приобрел непривычный вид.

Не из-за этих ли длинношеих железных птиц все и произошло?

Он ведь мог взять левее, в обход грохочущих лент транспортеров, но двинулся прямиком — хотел поближе рассмотреть новые краны — и заметил бело-голубой дальстроевский флаг, знакомую трубу и понял, что краны загружают «Чукотку», пароход, не встречавшийся ему, считай, год. С той минуты Жогов думал не о кранах, а снова о деньгах, вернее, о человеке, которому в минуту непростительной слабости одолжил целую тысячу. На день всего одолжил, «до завтра», а вышло...

Теперь он не видел ничего, кроме трапа, и быстро взбежал по нему; волнуясь, поправил шляпу, перекинул макинтош на другую руку, спросил вахтенного:

— Алешка Сухой у вас?

Вахтенный долго, пристально оглядывал франтоватого незнакомца, будто соображая, пускать его на судно или нет, потом сказал:

— Работает, куда ему деться.

— А сейчас где?

— Сухой-то? Спит, поди... Последняя каюта направо.

Жогов пошел по коридору озираясь. В каюту его впустили не сразу. За закрытой дверью шептались, хриплый голос спросил, кто стучит, зачем. Потом показался Сухой, краснолицый, длиннорукий, удивленный появлением Жогова.

На столике, застланном газетой, стояла начатая банка тушенки, валялись хлебные корки, и Жогов понял, что Сухой и какой-то тип с рябым лицом, явно не моряцкого вида, занимались рискованным, абсолютно запретным на судне делом — пили.

Сухой снова запер дверь, достал стакан и налил в него из бутылки — гостю. Жогов решительно накрыл стакан ладонью.

— Долг давай, я за долгом пришел.

— А... — протянул Сухой. — Помнишь, значит.

— Лучше бы тебе помнить, раз брал. Я не неволил.

— Это точно, — усмехнулся кочегар. — Придется отдавать. Но ты выпей сначала, Федюха. Вроде обмоешь и за встречу. Поди, столько ночей не спал, волновался за свои денежки!

Жогов помолчал, подумал и выпил. И опять сказал:

— Долг давай.

Рябой наклонился к уху Сухого, долго нашептывал, и Сухой опять ухмыльнулся, ответил Жогову:

— Подожди чуток. В город пойдем, там получишь. Прежде загнать кое-что надо.

От выпитого спирта, что ли, подступила решимость? В городе так в городе, а денежки пусть выкладывает. И Жогов только подгонял этих двоих, чтобы скорей собирались.

А они и так торопились, рассовывали по карманам плоские свертки. Сухой обернулся к нему, попросил помочь, тоже захватить парочку. Жогов поначалу заупрямился, но потом согласился: правда, в макинтоше лучше всего нести; если охранник заподозрит неладное, то ощупает пиджак, а свисающий с руки макинтош потрясти не догадается. Старый способ.

Проходную миновали благополучно. Но прежде, еще но ту, портовую сторону, за штабелем досок, Сухой для надежности добавил Жогову оба своих свертка, и получилось, что все тащил он. Рябой не в счет — исчез по дороге и появился только у самого рынка.

Жогов хотел сказать, что не станет больше прислуживать ради своих, по-честному ссуженных денег, но подумал, что лучше дотерпеть: груз в макинтоше был как бы залогом расплаты, еще сбежит должник!

С полчаса пришлось постоять на краю барахолки, ожидая, когда отыщется какой-то хмурый старик, и снова идти, уже с ним, улицей и по дворам, в узкий проход между домами, похожий на пещеру.

Сухой начал передавать свертки старику, и тот, прежде чем опустить очередной в мешок, срывал бумагу, деловито ощупывал, обнюхивал коробку, взвешивал на ладони. И когда первый, еще только первый скомканный кусок газеты отлетел в сторону, Жогов, пугаясь, определил, что нес в макинтоше не выданные по пайку сигареты, не опять же, возможно, пайковые консервы, а шоколад!

Как он раньше не догадался? Такие коробки ни с чем не спутаешь — внутри два слоя плотно прижатых друг к другу продолговатых брусочков, обернутых в вощеную, непромокаемую бумагу. Из шлюпок шоколад, только в спасательных шлюпках бывает такой — НЗ, на случай, если погибнет пароход и людям придется ждать помощи в море...

Последняя коробка исчезла в мешке, а Жогов все повторял про себя два звука, такие пронзительные, — НЗ. Его оттолкнул рябой, старик начал торговаться, видно, приступая к расчету, а потом Сухой дернул за руку, ходко зашагал впереди, и только через квартал Жогов смог выдавить, заикаясь от волнения:

— Ты... что ж это делаешь? Из шлюпок... Моряк!

— Цыц! — зашипел Сухой и снова схватил за руку. — Цыц! Чего орешь?

— Из шлюпок, — снова сказал, чуть уняв дыхание, Жогов. — Ты понимаешь — из шлюпок?

— Должок-то хочешь получить? — Сухой взял у рябого деньги, отсчитал и протянул Жогову. — Держи, Федюха, богатей. Чай, много уже накопил? Тебе бы процент брать, раз ты сильно до своих денег цепкий.

— Не твое дело, — сердито отозвался Жогов.

— Это верно! Не мое. А что было — не твое. Так что ни гугу, слышишь? Ты меня нашел, и я, если что, найду. Учти.

Жогов не ответил, пошел прочь. Поначалу мелькнуло, что нечего бояться Сухого, надо пойти на «Чукотку» и все рассказать, но распухшая пачка денег в кармане напомнила о себе, и Жогов стал размышлять о ней: стоит ли расставаться с так хлопотно возвращенным долгом — придется ведь сдать. Решил: не стоит. Добавят новый припас в шлюпки, и пронесет. Чего, в самом деле, лезть?

В банке, пересчитывая очередной вклад, он уже почта успокоился. Однако другие дела в городе отложил до следующего раза, вернулся на «Гюго» и улегся на койке лицом к стене.

— Ты чего? — спросил Рублев, сосед по каюте. — Заболел?

— Наверно. Знобит немного.

Его, точно, знобило. Здесь, на пароходе, Сухой и все, что было связано с ним, забеспокоило сильней и строже. И уже не потерпевшие крушение люди виделись Жогову, не то, как они среди бушующего моря шарят в шлюпочных цинковых ящиках и не находят такую нужную им пищу, а он сам, стоящий перед каким- то грозным человеком, и он, этот грозный человек, спрашивал: «А вы знаете, что красть НЗ из шлюпок — тяжкое преступление? Что оно сурово карается законом?» Жогов мысленно твердил, что его окрутили, он только хотел получить свои личные, горбом заработанные деньги, но тот же грозный человек возражал: «Долг сюда не касается, не путайте. Вы, именно вы несли с парохода, а потом из порта часть НЗ из шлюпок, который затем продали на Семеновском рынке. Это хищение социалистической собственности. И вы