случаях. А вы никогда не говорили со мной ни о чем таком...

Он недовольно звякнул ложкой.

— О моих чувствах вы должны были догадаться раньше и, я надеюсь, догадывались. Позвольте не повторять пройденного.

Принесли жаркое. Официанты в ливреях словно нарочно долго колдовали над столом, тихие, точно привидевшиеся во сне, а при них продолжать не хотелось. Он мял салфетку, чувствовал, как у него разгораются уши — от волнения ли, от досады?

Он видел, что и ей неспокойно, даже показалось, что она смущена. Действительно, получилось так, будто она вытягивает из него слова, как следователь, как учитель на уроке, как он сам вытягивает слова из штурманов, боцмана, матросов. А ведь все сейчас так серьезно. Поняла, что серьезно, и вот ей стыдно...

Аля подняла голову, поправила волосы, чуть отодвинула стул. Делала она все это нервно, порывисто, он понял, что не ошибся. И еще — что она, скорее всего, не станет больше продолжать разговор. На секунду вдруг решил, что пусть, ничего не поделаешь, он не виноват, но взгляд, невзначай упавший на часы, заставил его переменить решение: скоро предстоит трогаться, а здесь так хорошо, так подобающе тому, что он затеял, что потом наверняка станет казнить себя долгими вахтами за то, что отступил, не смог на полчаса стать выше обстоятельств, мелочей.

И вдруг услышал:

— Вы не хотели повторять пройденного, но и недоговорили.

— Да, — подхватил он. — Не хотел... — И осекся, с ужасом подумал, как бы разговор опять не споткнулся, не ушел в сторону. Но Аля спокойно смотрела и слушала внимательно, настороженно держа на весу тяжелую вилку. — Словом, я полагал, что лучше сейчас о главном, о самом существенном. Мне кажется, настало время. И я не боюсь сказать, минуя другие слова, прямо, потому что это вы, потому что говорится вам... Ну так вот. — Он выпрямился, оперся на спинку стула, словно хотел выглядеть получше, позаметнее, и голову держал высоко, как бы гордясь своими словами: — Я хотел бы, чтобы вы стали моей женой, прошу вас об этом. Не сейчас, разумеется, сразу, а когда придем во Владивосток и вы переберетесь жить на берег...

Он видел, как дрогнули ее губы и вся она как бы сжалась, вилка ударилась о тарелку, руки сползли вниз расслабленно, но щеки — он видел, — щеки даже в желтом, скрадывающем пылании шандалов стали румянее. И вообще замешательство ее было недолгим, секунды две-три, потом словно бы пружина развернулась в ней, сжатая под напором новых, может быть, и ожидавшихся ею слов, но все равно новых, и она, как и он раньше, распрямилась, приникла к спинке стула и подняла голову, как и он, откинув со щеки чуть заметным движением короткие, янтарно блеснувшие волосы. И даже странно было, что она молчит, странно потому, что взгляд ее был вовсе не холоден, не сердит, в нем содержалось и понимание, и участие, и, как ему показалось, даже радость.

Принесли кофе, но ни он, ни она не притрагивались к свадебно-белым чашкам, как бы боясь нарушить и собственную неподвижность, и молчание, которое могло завершиться и тем, чего ожидал он, — словами согласия и другим — отказом, насмешкой, какими-то иными вариантами и планами.

— А я должна обязательно перебраться на берег? — спросила Аля, первой нарушив молчание, казалось, эхом повторяя его последние слова.

Она говорила негромко, как бы в задумчивости, и он вдруг понял, уверился совсем, что сказанное им не было для нее новостью. Не потому, что она ждала, могла ждать, что он скажет такое, притащив ее неожиданно сюда, в парк, а потом в ресторан. Нет, раньше, задолго до этого дня, она уже знала обо всем, что случится, и здесь просто торопила его, чтобы увериться, что ожидание ее было не напрасным. Это не понравилось ему, он даже чуточку помрачнел, словно разуверился, ошибся в ней. Поднял чашку и отхлебнул глоток, показывая, что он вполне держит себя в руках, все видит и все понимает. А она опять задумчиво, опять как бы размышляя вслух, сказала:

— Значит, я должна расстаться с морем? Навсегда?

— Вы будете жить у моря. Если захотите, будете работать в какой-то связи с ним. Но плавать — исключено. Я надеюсь, вы понимаете почему.

Она негромко засмеялась:

— Так мало слов и столько содержания. И я все понимаю. А вы уверены, что я понимаю?

— Уверен. И жду, между прочим, что вы ответите мне. Я ведь, кажется, сказал нечто существенное.

— Простите. Не так просто — сразу. И не сейчас — вообще. Наверное, большая честь услышать такое от вас. Я ценю, спасибо. И понимаю, что это серьезно, очень серьезно. Признаюсь, я много думала о себе и о вас... Не торопите меня, ладно? Пусть пройдет какое-то время.

— Но вы согласны? — холодно спросил он.

— Да... Но только не торопите, не торопите, ладно? Даже во Владивостоке.

Он кивнул. Пусть. Все равно получилось не так, как он хотел. Добился своего, но последнее слово осталось за ней. Он ерзал на стуле, показавшемся вдруг неудобным, жестким, говорил односложно, вяло улыбался. Чего теперь — дело сделано!

Когда стюард, похожий на дирижера, закрыл за ними тяжелую дверь, он похлопал себя по пиджаку, по тому месту, где лежал в боковом кармане бумажник, сказал:

— На такси не осталось. Поедем на трамвае.

После ресторанного мрака, свечей все было другим, непривычным. Солнце, оказывается, уже село. В лиловатой мути сумерек, как в темной воде, потонули наголо стриженные лужайки, редкие кусты, дома и пушки старого форта. Только высокие, как бы парившие в высоте кроны кедров купались еще в светлоте, в медном отблеске заката. Рой огней, похожих на первые звезды в небе, казалось, не мог удержаться в том месте, где в низине тянулись улицы города, колебался, дрожал, словно бы приближаясь. И таким же смутным, как бы видимым сквозь перевернутый бинокль, показалось Реуту лицо Али. Он удивился, что различает ее улыбку.

— Смешной! — сказала она. — Вот и хорошо, что на трамвае. Лучше бы совсем денег не осталось, чтобы пешком идти. — И вдруг прильнула к нему, обхватила, приподнявшись на цыпочки, за плечи и поцеловала сначала в одну щеку, потом в другую. — Вы только не торопите меня, — слышал он, волнуясь и замирая, ее шепот. — Не торопите. И от моря не отваживайте. Ведь и вы для меня не просто... Вы моряк.

Он почувствовал, как ее рука крепко обхватила его руку, потянула вниз по дорожке, к черным колоннам кедров. И он поддался, заторопился следом, чуть-чуть стыдясь, что бежит не так легко и свободно, как Аля.

Минуло лето.

Сентябрь 1944 года встретили в Портленде и потому еще в тепле, как бы в продолженном августе. Стояли без дела, в непонятном для многих ожидании, пока не подкатил однажды к причальному пакгаузу оранжевый грузовик, пока не застыл, зашипев тормозами, — большой, деловитый, строгий.

Был отлив, корпус «Гюго» осел, и огромные колеса, обтянутые ребристой резиной, возвышались над палубой.

— Приехали, — сказал Стрельчук и вышел из тени на солнце.

— За мусором? — удивился Никола. — Вот чистюли.

— Не за мусором, а рельсы варить, — сказал Стрельчук, не оборачиваясь. — Для паровозов.