Они молчали всю дорогу, словно бы остерегаясь шофера, забыв, что он все равно не поймет их, и только когда приехали, когда шли по песчаной дорожке, взбегавшей на холм, к высоким темноствольным кедрам, Аля первой сказала:

— Я должна была вернуться на пароход к шести. У вахтенного помощника записано.

— Ничего, я переправлю, — сказал он и увидел, как она усмехнулась после его слов, спокойно, словно бы говоря: «Что ж, вы отдаете себя мне во власть, но посмотрим еще, стоило ли это делать».

Может, конечно, она думала иначе, но ему показалось, что так, именно так. Ладно, ответственности он не боялся никогда, и сейчас все шло, как он и хотел, он только не зная, что надо говорить, в каком порядке. Минутами он считал, что вообще не требуется говорить — раз она села в машину, едет рядом, то уже все произошло, как он хотел, и надо только временем, хотя бы небольшим, закрепить, зафиксировать это состояние, когда они вдвоем и она все делает так, как он находит нужным. И он молчал, сжав губы в нитку и прищурившись, будто поджидал конца вахты.

Так было, пока они не достигли ровной площадки на вершине холма, под которым графитная лента шоссе переходила в покрытие моста Гейтбридж, плавно-покатого, повисшего на безумной, чудилось, ненужной высоте над проливом.

Возле клумб с красными, до неестественности красными каннами бегали дети, на высокой мачте хлопал и туго трепетал сине-белый канадский флаг.

— Ветер, — сказал он и перевел взгляд с флага на простор залива.

— Да, — согласилась Аля. Она придерживала рукой волосы. — Я тоже подумала, что мы это замечаем, а им, — она показала на людей, толпившихся у края видовой площадки, — им это безразлично. Зато мы лишены, наверно, части их береговых тревог. Можем обходиться без дома, например. Правда?

— Это плохо — без дома, — сказал он и посмотрел в ее сторону. — У вас должен быть дом.

— Я про другое. Про то, что мы можем долго быть не связанными с твердой землей. А вообще-то мой дом в Ленинграде.

— Это далеко, и это прошлое. Вы уже не вернетесь к той жизни. — Он помолчал и уточнил: — Не должны возвращаться.

— Не должна? Почему же?

— Во-первых, вы не вычеркнете из жизни тех лет, что провели на пароходах. А во-вторых, я уверен, новое всегда лучше, чем старое.

— Лучше? Вы серьезно собираетесь улучшить мое будущее? — Она оживилась, как бы поняв вдруг, зачем он привез ее сюда, в заморский парк, на открытую ветрам кручу. — Скажите прямо, вы это хотели сказать?

— Если мне будет позволено, — ответил он тихо, одними губами, зная, что она услышит.

Он видел, что она все слышит сейчас, все понимает. В тех редких случаях, когда ему удавалось бывать с нею вдвоем, он чувствовал, что вызывает у нее интерес, возможно, даже особый интерес, а теперь радовался, что нет в ней настороженности, какого-то сопротивления, с которым она все-таки встречала его там, на «Гюго», даже когда, казалось, была расположена к нему, даже когда шутила, смеялась, слушала его. Раньше она была как бы на расстоянии, а сейчас — рядом, и это обнадеживало его, он только чувствовал, что молчанием не обойтись, как ему спервоначала казалось, наоборот, надо говорить о многом и многое выяснить, но пока вот не получалось. И он сказал себе, что это ничего, не надо только спешить, не надо торопить ее.

Мимо шествовала канадская семья: высокий мужчина в очках и высокая женщина, тоже в очках, и у него на руках ребенок, а она держит вожжи от кожаной сбруйки, в которую запряжен ребенок побольше, — тянет вперед, словно в лошадки с матерью играет. Запряженный потянулся к нему и к Але на нетвердых своих ножках, и Аля присела на корточки, подозвала мальчонку, а тот, смеясь, доверчиво кинулся к ней в объятия.

Канадцы радостно заахали, когда Аля подняла ребенка вместе со сбруйкой на руки, прижала к себе.

Канадцы продолжали ахать, а Реут улыбался — этого требовала вежливость. Улыбался и словно бы со стороны, следил, как возникает новая, доселе не проявлявшаяся с такой внезапной очевидностью мысль, что и Аля может быть матерью, может держать вот так, приткнувшись лицом к маленькой розовой щеке, с в о е г о  ребенка. Ему вспомнилось услышанное во Владивостоке, на трамвайной остановке. «Молодая женщина, понимаешь, это так хорошо, это новая жизнь, — говорил приятелю мужчина в летах, видно, второй раз женившийся. — Ты поймешь со временем». Трамвай подошел, и он не слышал продолжения разговора. Отметил только про себя, что они с Верой, женой, одногодки и это его вполне устраивает. Тогда у них еще было все в порядке. Теперь же он вспомнил давний разговор и мысленно ухватился за изреченное незнакомцем, как за важное открытие. Он и без воспоминаний, без чужих слов ощущал радостное возбуждение от мысли, что Аля намного моложе его, но чужие слова делали это чувство острее, приятнее.

Он еще раз улыбнулся канадской чете и кивнул Але, что, мол, пора двинуться отсюда. Она опустила ребенка на песчаную дорожку.

Невдалеке, на краю обрыва, рядком стояли старинные, колониальных, что ли, времен, пушки, а чуть поодаль — низкие, утопленные в землю каменные здания с покатыми крышами, с узкими, забранными в решетку окнами-бойницами, с дверями из темного дуба и коваными фонарями на затейливых кронштейнах. Можно было пройти стороной, усмехнуться: «Ишь выдумщики, — был, видно, здесь военный форт, а они устроили ресторан и, кроме обедов, угощают стариной», — можно было все это сказать и пройти мимо, но он храбро толкнул тяжелую дверь и пропустил Алю вперед, на ступени каменной лестницы, круто сбегавшей в полумрак, к неяркому свету шандалов, к снежной белизне скатертей и тусклому блеску серебряной посуды.

Стюард во фраке кинулся навстречу, его сменили два официанта в красных ливреях, бесшумные, словно привидевшиеся во сне. Он, все еще взволнованный своим неожиданным решением прийти сюда, долго смотрел в меню, прикидывая, хватит ли на встречу с канадской колониальной стариной его месячной (уже сокращенной ездой на такси) долларовой получки. К счастью, ресторан оказался недорогим, и он велел принести даже бутылку бургундского — местного, разумеется.

Аля осторожно взяла бледно-зеленый, точно выросший в погребе, стебелек спаржи и откусила. Ей, видно, понравилось. Он обрадовался, словно спаржа с его огорода, выращена им собственноручно, и подвинул к ней тарелку. Она улыбнулась, спросила:

— Началась «лучшая жизнь»?

Он не ответил: то, что она говорила, было похоже на правду. Конечно, желание показать ей, что все может быть иначе в привычной смене ночей и дней, толкнуло его прийти сюда, в ресторан, заставило швыряться не такими уж обильными даже при его, старпомовском, заработке долларами. Тайное даже для него самого желание — вопреки его любви к  п о р я д к у. Стремление убедить ее не только в том, что она нужна ему, но и что он человек особого склада и это дает ему преимущество перед любым другим, который может встретиться ей.

Он бы мог добавить к сказанному ею только то, что все же ресторан не просто форма, в которую вылились внешне его чувства и намерения. Они сидят здесь, в старинном ресторане, вдвоем, друг против друга, и это много значит само по себе.

Подумав так, он вдруг размяк и подобрел, испытывая к своей спутнице нечто похожее на благодарность, словно все устроила она: привезла в Стенли-Парк, заказала обед, распорядилась, чтобы зажгли свечи. Нет, он положительно не был способен дискутировать дальше всерьез, доказывать, сопоставлять, убивать логикой коротких, непререкаемых выводов.

Но она не унималась:

— Что же вы молчите? Это и есть начало «лучшей жизни»?

— Если хотите, да.

Он сказал и пристально посмотрел на Алю. Неяркое, живое пламя свечи скрадывало мелкие подробности ее лица, мягкие тени делали более глубокими глазные впадины, округляли подбородок, выразительно подчеркивали линию рта, а взгляд обычно зеленоватых колючих глаз стал туманно-темным. Она ему очень нравилась сейчас, очень, и он с нетерпением ждал ее слов.

— Но прежде должно быть что-то сказано, — произнесла Аля, — что-то полагающееся в таких