траур.

— А ведь верно, — сказал Огородов. — Можно было и узнать. И незачем тогда было судком собирать. Верно Сергей говорит.

— Без адвокатов, — сказал Измайлов и перевел взгляд в угол. — Без адвокатов, товарищ Огородов, разберемся. Я думаю, новая выходка Левашова тоже найдет принципиальную оценку.

(«У чаек розовые от рассветного солнца грудки, и боцман смотрит вверх, придерживая кепку рукой. Флаги  р а с ц в е ч и в а н и я. Если бы...»)

— Ну и пусть, — сказал я. — Пусть найдет оценку. Но сейчас я требую за прошлое, чтобы вы извинились. Вы назвали меня диверсантом. («Нет, он не так называл, но все равно, смысл тот же».) Это оскорбление, потому что у вас нет доказательств.

Он смотрел на меня долго, и я видел, как гнев в черных глазах проходит, сменяется торжествующей хитростью.

— Почему же нет? — сказал Измайлов. — А буксир? Кто был на американском буксире? Я? Я не был. Ты был, товарищ Левашов.

И опять тишина, тревожная, душная. И я молчу, а он, усмехаясь, проходит между столами, исчезает за дверью. Потом слышу как бы сквозь вату: «Загибает!», «Маторина тогда что же не привлечь? Маторина, выходит, надо в пару», «Навалился на парня, праздник как-никак». И радостный — почему? — голос Оцепа:

— Братцы, как называется человек, который хочет, но не может? А тот, кто может, но не хочет? Сказать, а? Сволочь называется, понял.

Смеются.

Я встаю, вслед за Измайловым выхожу из столовой. И со стороны можно подумать: не было никакого разговора, ничего не было. Просто пообедал человек и теперь идет на палубу, на свежий воздух — покурить.

Трамвайные вагоны бежали к Шонесси-Хайтс через улицы торгового центра — узкие, затененные высокими домами. Рассеянным взглядом Реут провожал вывески, витрины, редких прохожих на бетонных тротуарах. Вдруг встал, спрыгнул с подножки, едва отворились двери.

Опять вывески, витрины, редкие прохожие навстречу. В окне магазина мелькнул циферблат: три часа, мертвое время.

За деловыми кварталами — подстриженные лужайки, особняки из красного кирпича, черные стволы кленов. Он подумал: хорошо бы посидеть — у него вдруг устали до боли в коленях ноги.

Присесть было негде. Разве что в одном из этих вот особняков, там, внутри, в комнатах с навощенными полами. Он увидел на двери табличку: «Продается». Усмехнулся: купить дом и посидеть?

А вот ряды совсем новых домов, одинаковых, в два этажа, с гаражными воротами у каждого крыльца. Стоят плотно, как строй солдат — направо равняйсь! — только одеты не в хаки, а в красную плитку, расчерченную швами, будто кирпич.

Дальше пустырь и — одиноко — деревянный щит на высоких ногах-подпорах:

Веснушчатый мальчишка держал велосипед за рог руля, смотрел, склонив голову набок. Не на щит, на него смотрел, пришельца, с равнодушным ожиданием.

— Ты умеешь читать? — спросил он мальчишку.

— Да-а, сэр, — протянул тот и, умолкнув, забыл закрыть рот. Сопел, дрыгал ногой, надавливая на педаль.

— А это читал? — Он показал на щит.

— Да-а, сэр.

— Тебе жалко Христа?

— Мистер Тоубридж говорит, что жалко.

— А кто это, мистер Тоубридж?

— Учитель.

— А сам ты думаешь что-нибудь по этому поводу?

— Что?

— Сам как думаешь жить? — спросил, усмехнувшись, Реут. — Когда вырастешь? — И пошел дальше.

Вскоре он оглянулся — мальчишка стоял на том же месте, так же дрыгал ногой, надавливая на педаль. Увидел, что он оглянулся, и показал ему язык.

Вот и правильно, что показал. Взрослый, разумный человек, а ведет себя как дурак, бродит без толку по городу! Реут взглянул на часы. Пять. Значит, э т о  длится уже два часа. Пора кончать. Не помогает. Нужно найти другой выход, взять себя в руки и найти.

Пустые участки для новых домов кончились. Дальше обычная улица — с аптекой на углу, с красным плакатом «Пейте кока-колу» возле дверей; потом магазин военной одежды, манекены, наряженные в хаки и морское синее платье, а наискосок стеклянный домик бензоколонки и перед ним широкий, как стародавняя карета, ярко-желтый «бьюик», такси.

Он помахал рукой, машина послушно сорвалась с места, ткнулась в тротуар, к его ногам. Как бы сама собой распахнулась задняя дверца, и он опустился на сиденье, негромким, привыкшим повелевать голосом сообщил, куда ехать: в порт, к докам «Терминал».

Цифры деловито запрыгали в окошке счетчика. То, что за взволнованность, за выходящее из его правил беспокойство, за бесцельную беготню по городу приходится расплачиваться долларами, вернуло ему хладнокровное спокойствие, и он всю дорогу иронически посматривал на счетчик, ожидая итога: какой именно суммой оценит его мальчишество ванкуверский таксомоторный тариф.

Доехали быстро. Он потянулся за бумажником, но тут же опустил руку, напрягся. Две знакомые женские фигуры показались в сутолоке у портовых ворот, среди комбинезонов, рабочих касок, машин, гудков, на пыльном солнечном свету. Левая — Клара, в цветастом платье, на высоченных каблуках, прихрамывает от усталости, а рядом в сине-стальном, немного не по погоде костюме — она, та женщина, ради которой он начал свой сегодняшний бег, понимая, что не может, не вправе искать ее в городе, и все- таки искал, — Аля. Встретить ее он надеялся каким-то чудом не на палубе, не на мостике, не в тесноте коридоров, где слова нельзя сказать, чтобы тебя не видели и не слышали, а до невозможности одну, где-то там, вдали от парохода, может, возле щита с наивными словами: «Христос умер за наши грехи». И он опять разволновался, как утром. Приказал шоферу остановиться, нажал ручку, выскочил из машины. Не отдавая себе отчета в том, что делает, еще держась за дверцу, крикнул негромко, просяще:

— Аля!

Его удивило, что она услышала — в гуле моторов, в говоре людей. Услышала и обернулась, что-то сказала Кларе, и он, боясь, что Клара заметит его, отступил назад, в густую тень трансформаторной будки.

Ждать было мучительно. Он видел, как Алферова отдала Кларе свой небольшой пакет, как медленно двинулась по направлению к такси, пережидая идущие поперек ее пути грузовики, как пошла вперед, к воротам, Клара — останавливаясь, озираясь, будто ища кого-то.

— Это вы? — сказала Аля, подойдя. — Я еле вас разглядела. А Клара — нет.

— Вот и хорошо, — сказал он, выступая из тени на яркое солнце и щурясь. Наполовину свершенное желание возвратило ему спокойствие и привычную, такую удобную сухость в манере говорить, смотреть на людей, двигаться. Взялся за дверцу: — Садитесь, пожалуйста. — И когда она послушно устроилась на широком сиденье, приказал таксисту: — В Стенли-Парк, — и откинулся на спинку как ни в чем не бывало.