— Знаю, знаю.

— Но, опять-таки, Билл и Бет сказали бы точно так же… Ладно, Билл не сказал бы, а вот Бет наверняка: твои муки совести, как и их недовольство — типичные реакции представителей среднего класса, обладателей среднего ума, жителей Среднего Запада. Это в такой же степени предрассудки, вроде ужаса дикарей перед фотоаппаратом, который якобы может забрать их души. Ты борешься с муками совести, одновременно характерными для католиков и специфичными для дома, в котором ты вырос. В нем все было засекречено: к примеру, тот факт, что твой отец состоял в «Анонимных алкоголиках», никогда не обсуждался — и пока он посещал заседания, и когда перестал. Ни о чем в доме ты никогда не рассказывал даже самым близким друзьям. А теперь попеременно то бросаешься в бой с этим прессингом, то сам его воспроизводишь.

— Это как?

— Тебе кажется, что ты абсолютно открытый человек, веришь, что мы с тобой — Новые Модели, а обстоятельства нашей жизни таковы, что старые правила можно отбросить, можно самому творить жизнь. Но в то же время ты педантичен, стремишься все контролировать, сверкаешь и искришься, но в сухом остатке все равно оказываются старые обычаи, которые ты усвоил от наших родителей. В особенности это касается секретности. К примеру, ты очень неохотно позволяешь приходить моим друзьям — тебе ведь не хочется, чтобы они видели, какой у нас бардак.

— Постой-ка…

— Я понимаю. Все понимаю. Ты боишься, что в дверь постучатся люди из детской социальной службы или кто-нибудь в этом роде. Но все же главное здесь не страх; ты сам это отлично знаешь. Ты уже заранее придумал, что им скажешь, разработал систему оправданий, рассчитал, как выкрадешь меня из приюта, если до этого дойдет, куда мы убежим, как будем жить, какие у нас будут новые имена, как сделаем пластические операции. Нет, если в дом попытается зайти сотрудник службы по охране детства или кто угодно другой, для тебя в первую очередь будет важно, что на твою территорию вторгается чужак, он вмешивается в твой проект, и вот ты уже готов взорваться и становишься совершенно невменяемым.

— Ничего подобного.

— Позволь мне напомнить сцену, которая произошла на прошлой неделе между тобой и одной из твоих ближайших подруг:

— Бедная Марни, твоя старая подруга. Она не имела в виду ничего дурного, просто невинно высказалась. Она, может, последний на свете человек, от которого стоит ожидать бестактности, но ты ведь всегда готов кинуться в драку. Ты раздражителен, как родитель-одиночка, вечно готов к обороне, как разведенная чернокожая мамаша, и на это накладываются твои собственные качества, унаследованные от матери, — жесткость и агрессивность. Вот, к примеру, сегодня, когда ты наконец отправишься в постель, то будешь валяться на кровати и думать, как поступишь с теми, кто придет сюда, чтобы сделать мне что- нибудь плохое. Станешь воображать всевозможные виды убийств в мою защиту. Твои фантазии будут реалистичными и чудовищно жестокими, в них ты чаще всего орудуешь бейсбольной битой, и каждого, кто осмелится вторгнуться в наше святилище, ты заставишь платить за все, что с тобой происходит сейчас, за все наши нынешние обстоятельства, все ограничения и параметры, уже установленные, за все, что более- менее гарантированно произойдет в ближайшие десять — тринадцать лет, и, в принципе, за свою ярость, что развилась у тебя не тогда, когда умерли мать и отец — если бы это было так, все было бы намного проще, — нет, ярость твоя возникла раньше, и ты сам это знаешь: это ярость, въевшаяся в плоть и кровь детей, выросших в шумных полуалкоголических семействах, где хаос всегда… Что такое? Что тут смешного?

— У тебя зубная паста на подбородке.

— Еще есть?

— Нет, всё.

— Я вот что хочу сказать…

— Как будто птичка капнула.

— Смешно. Ха-ха. Как бы то ни было, для тебя я превратился в шанс выправить недостатки собственного воспитания, со мной у тебя появилась возможность все сделать лучше — унаследовать осмысленные традиции и отказаться от бессмысленных; конечно, такая возможность есть у всех родителей — у всех есть шанс посрамить собственных родителей, исправить их ошибки, стать по отношению к ним новой ступенью, но в твоем случае миссия выходит еще выше, еще почетней: ты делаешь все это со мной, с их собственным порождением. Это все равно что закончить чужой проект, который не довели до конца, бросили, препоручили тебе, единственному, кто способен его спасти. Ну так что, старший брат, пока я все толкую верно? А самое замечательное — по крайней мере для тебя, — ты наконец-то обрел свое моральное право, которого так жаждал с младых ногтей и на которое претендовал: помнишь, как на детской площадке ты отчитывал других детей, если они ругались нехорошими словами. До восемнадцати лет ты не выпил ни капли спиртного и вообще никогда не пробовал наркотиков, ибо тебе надо было быть чище других, обладать преимуществом перед остальными. И вот теперь твое моральное право усилилось вдвое, втрое. Ты можешь распоряжаться им как пожелаешь. Например, через месяц разорвешь отношения со своей двадцатидевятилетней женщиной из-за того, что она курит…

— И еще берет. Лиловый.

— Но о берете ты говорить не будешь.

— Согласен, но у меня будут основания. Пойми. Это же так понятно. Мне все это неприятно — слышать эти звуки, вдыхать запахи, созерцать, как она целуется с бумагой и тянет из скрученной…

— Да, но все дело в том, каким тоном ты ей это скажешь — ведь ты вынесешь что-то вроде обвинительного приговора, да еще и добавишь: дело не только в том, что твои родители умерли от рака, причем отец — от рака легких, но еще и в том, что ты не хочешь, чтобы рядом с твоим маленьким братишкой был курильщик, — примерно так ты скажешь ей, тебе захочется, чтобы бедная женщина почувствовала себя прокаженной, отчасти из-за того, что она курит самокрутки, и даже я считаю этот факт вдвойне прискорбным, но главным образом — поскольку тебе понадобится, чтобы она ощутила себя парией, низшей формой жизни, ведь где-то глубоко внутри ты и вправду считаешь, что она ниже тебя, как и любой, кто подвержен какой-либо вредной привычке. Теперь ты чувствуешь за собой моральное право выносить людям приговоры, тебе кажется, что пережитое тобой дает тебе санкцию на чтение нотаций, ты вжился в роль агрессивной жертвы, тебе придает сил чувство собственной ущербности и сочувствие окружающих, ты получаешь двойные дивиденды обладателя привилегий и обездоленного Иова. Мы получаем социальную страховку и живем в скверном доме с муравьями и дырками в полу, поэтому тебе приятно думать, что мы — низший класс, тебе кажется, будто ты знаешь, что такое бедность — не стыдно, нет? — тебе просто очень нравится эта поза обиженного и уязвленного, потому что она укрепляет твой авторитет в глазах окружающих. Ты можешь стрелять из-под прикрытия, сделанного из пуленепробиваемого стекла.

— И откуда в тебе столько энергии? Ты пил газировку перед сном?

— А бедный папа? Оставил бы ты его в покое? То есть…

— О господи. Я тебя прошу. Ты считаешь, что мне нельзя…