никогда не приходилось слышать этого афоризма, но теперь он раздается из самых разных уст, и всегда одинаково артикулируется, всегда одинаково интонируется, так что получается своего рода восходящая каденция:

К чему бы это? Он улыбается, а если ТОФ неподалеку, он бьет его кулаком по руке или пытается поставить подножку: взгляните, как мы подшучиваем друг над другом! весело и непринужденно! — а затем он произнесет реплику, которую произносит всегда после слов собеседника; смысл ее — в том, чтобы снять напряжение, чтоб исчезла неприятная драматичность, утяжеляющая диалог — и одновременно чтобы ответить собеседнику вопросом на вопрос, ведь ему зачастую хочется заставить вопрошающего думать о том, что он говорит. Вот что он произносит, мило пожав плечами или вздохнув:)

Ну а что мне еще остается?

(МАТЬ улыбается, снова стискивает запястье БРАТА, хлопает его по плечу. БРАТЬЯ смотрят на ПУБЛИКУ, подмигивают, и вдруг начинают неистовый фоссовский танцевальный номер [64], при котором высоко выбрасывают ноги, несколько раз подкидывают и ловят друг друга, с разбегу проезжают через сцену на коленях, потом совершают еще несколько прыжков, несколько танцевальных па и, наконец, взлетают, пересекаясь в воздухе — это делается с помощью скрытых подкидных досок, — и эффектно приземляются на колено прямо у оркестровой ямы, протягивают руки к зрительному залу, улыбаясь и тяжело дыша. Публика встает и устраивает овацию. Занавес падает. Овация не утихает.)

КОНЕЦ

Публика топает и требует выйти на бис, но мы уже вы брались через заднюю дверь и скрылись, как и положено супергероям.

Ну да, конечно, я мог бы выбраться из дома. Сегодня вечер пятницы, и я должен быть на той стороне Залива, я вообще должен бывать там каждый вечер среди молодежи — делать прическу, проливать пиво, пытаться заставить кого-нибудь потрогать мой пенис, смеяться с кем-нибудь и над кем-нибудь. Мы с Кирстен взяли паузу, мы делали так уже дважды и в обозримом будущем сделаем еще раз десять-двенадцать, а это означает, что мы (якобы) можем встречаться с кем-нибудь еще. В общем, я мог бы веселиться, празднуя наступившую свободу, в частности и свободу молодости в целом, наслаждаться всем, что может предоставить мне место и время…

Но нет.

Я буду здесь, дома. Мы с Тофом, как всегда, будем готовить ужин…

— Достань-ка молоко.

— Вот же оно.

— Ах да, спасибо.

…а потом играть в пинг-понг, а потом, пожалуй, отправимся в одно местечко на Солано и возьмем в прокате фильм, а по дороге домой зайдем в «7-Илевен» и купим несколько коробок-тюбиков мороженого. Ах, как веселиться мог бы я на празднике цветения молодых тел — своего и чужих, — съедать то, что съедается, и выпивать то, что выпивается, и тереться тем, что принадлежит мне, с тем, что принадлежит другим, и сплетничать о разных людях, махать руками, дергать подбородком вместо приветствия; или, устроившись на заднем сиденье чужой машины, носиться вверх-вниз по холмам Сан-Франциско, к югу от Маркет-стрит, смотреть на музыкантов, терзающих свои инструменты, затем — остановиться у «бодеги»[65], припарковать машину, принести в бумажном пакете бутылки — и звякает стекло, и у всех яркие лица, сияющие отраженным светом уличных фонарей, — а потом, по тротуару в дом, а там — вечеринка, привет! привет! бутылки — в холодильник, для начала достаем одну, квартира отвратительная, а вид из окна отличный, если смотреть, сидя на ручке дивана, хотя туда садиться запретили, а туалет занят, и надо подождать, и ты, томясь в коридоре, бессмысленно разглядываешь вездесущую фотографию Ансела Адамса[66] с видом Йосемита и болтаешь тем временем с коротко стриженной девушкой, разговор о зубах, почему — неизвестно, ведь движение мысли неясно; просишь ее показать, какие у нее пломбы, нет, кроме шуток, хочешь, покажу, какие у меня, ха-ха; затем — нет, сначала давай ты, а я пойду после тебя, а потом, выйдя из туалета, выясняешь, что она еще здесь, все еще в коридоре, ведь она ждала не просто, когда освободится туалет, она ждала тебя, и в конце концов мы вместе едем к ней домой, она живет в квартире одна, квартира большая, прибранная, идеально-железнодорожная такая, недавно покрашено, обставляла она ее вместе с мамой, — а потом заснуть с ней на широкой мягкой кровати, а потом завтракать в уголке, залитом солнечным светом, — потом, наверное, купить воскресную газету и пойти на пляж на пару часиков, а потом — домой когда бы ни, когда ни…

Блядь. У нас даже с ребенком посидеть некому.

Мы с Бет по-прежнему считаем, что Тофу рано оставаться с кем-нибудь, кроме членов семьи, ведь иначе он почувствует себя никому не нужным и одиноким, и это настолько травмирует его хрупкую психику, что он станет в экспериментальном порядке нюхать клей, а потом окажется в подростковой банде, как в «Береге реки», где много фланели[67] и никаких угрызений совести, сам себе сделает татуху, выпьет кровь агнца и, наконец, чтобы пройти обряд посвящения, прирежет нас с Бет, пока мы спим. Поэтому, когда я раз в неделю куда-нибудь выбираюсь (этот день мы с Бет обговариваем заранее), Тоф собирает вещи, сваливает их в рюкзак, идет к Бет и ночует на ее футоне.

Правило «никаких нянек» — лишь одно из многих, очень многих правил, которые необходимо выполнять, если мы хотим, чтобы все не вышло из-под контроля. Вот, к примеру: Бет уже не позволяется брать с собой Тофа, если она общается с кем-нибудь из своих слабоумных и несносных подружек; Кэти — другое дело, она сама сирота и понимает, что к чему, но остальные просто ни черта не смыслят, и неважно, выпивают или нет, все равно они говорят о неподобающих вещах, рассказывают о выкрутасах своих парней, о том, как нализались в прошлый раз, и так далее — и все с этой своей показушной «калифорнийскостью», от которой глупостью заражаешься осмотически. Далее: если я или Бет с кем- нибудь встречаемся, то этого кого-нибудь нельзя тут же предъявлять Тофу, Тофа не берут с собой на халяву — на футбольные матчи, в зоопарки, на родео, — чтобы похвастаться им перед новыми бойфрендами. Нет, надо выждать какое-то время, чтобы знать наверняка: когда Тоф познакомится с кем-то, то этот кто-то точно будет тем, кого Тоф увидит еще раз, ведь иначе ему за несколько лет придется перезнакомиться с дюжиной, пятьюдесятью, сотнями человек, причем каждого ему будут преподносить как человека, которого надо запомнить, и в результате все они перемешаются у него в сознании, он окажется сбит с толку, вырастет без должного ощущения приличий, с дефицитом личностного самоощущения, утратит идентичность и чувство крепких семейных уз, станет слабым и взбалмошным и в итоге окажется легкой добычей сомнительных ашрамов, кибуцев и Иисуса. Теперь про меня: если мне предстоит что-то, напоминающее свидание, и если это что-то начинается рано и предполагает культурную программу, которая может понравиться Тофу, разумеется, Тоф идет со мной. Если героиня этого чего-то напоминающего свидание выражает хотя бы малейшее недовольство присутствием Тофа, она, без сомнения, человек дурной. Если ей кажется, будто я пришел на ужин с Тофом потому только, что она мне нравится не очень, и я использую Тофа как буфер, это значит, что она не врубается, эгоцентрична и тоже человек дурной. Если, придя к нам, она выражает скепсис относительно того состояния, в котором находится наше жилище — «О господи, тут же еда под диваном валяется!» или даже просто: «Ага, холостяцкое гнездышко!» — или, того хуже, подвергает сомнению педагогические решения, принятые при ней или в ее отсутствие, то сначала на нее выразительно смотрят в присутствии Тофа, потом, когда Тоф не слышит, ей читается нотация, а потом на целый месяц она становится девочкой для битья в наших с Бет