19.52

День открытых дверей еще не закончился: он до девяти, а не до восьми, как я думал, и мы оба одеты не просто прилично, а с перебором. Заходим. Тоф тут же вытаскивает рубашку из брюк.

На стенах развешаны проверенные сочинения о рабстве и тревожные автопортреты первоклассников.

Головы поворачиваются. Мы в первый раз на дне открытых дверей, и люди еще не поняли, что мы такое. Я удивлен — мне казалось, всех должны были предупредить о нашем появлении. Дети смотрят на Тофа и здороваются.

— Крис, привет!

Потом смотрят на меня и щурятся.

Они боятся. Они завидуют.

Мы жалки. Мы блистательны.

То ли от нас веет ничтожеством и убожеством, то ли энергией и новизной. Мы заходим, и в голове моей мельтешат варианты. Убожеством и ничтожеством? Или энергией и новизной? Убожеством/ничтожеством или энергией/новизной? Убожеством/ничтожеством? Энергией/новизной?

Мы не такие, как все. Мы трагичные, и мы живые.

Мы рассекаем толпу родителей и детей.

Жизнь обделила нас, но мы молоды и мужественны. Мы шествуем по коридорам и игровой площадке — рослые, мы просто лучимся. Мы сироты. Мы сироты и потому — знаменитости. Мы приехали сюда из-за границы по обмену, мы из другого мира, в котором еще бывают сироты. Из России? Из Румынии? Из необустроенного и экзотического мира. Мы яркие сверхновые звезды, порожденные стенающей черной дырой, новые солнца, которые изрыгнула тьма, бесконечная пустота, сворачивающая и пожирающая все вокруг, тьма, что поглотила бы всех, у кого нет той силы, которая есть у нас. Мы — диковины, интермедии, герои ток-шоу. Мы захватываем воображение. Потому-то Мэтью и хотел, чтобы мы с Бет погибли в авиакатастрофе. У него родители старые, плешивые, скучные, носят очки, они замшелые и блеклые, скукоженные, из них сыплется песок, их место в чулане, они умерли для мира… Как-то раз мы обедали у них — не так давно, приняли соседское приглашение, и было это еще перед тем, как Мэтью высказался насчет авиакатастрофы. И нас охватила смертельная скука в этом мертворожденном доме с дощатыми полами и голыми стенами — дочка даже играла нам на пианино, а папу распирало от гордости, — несчастный плешивый человек. У них не было телевизора, не было никаких игрушек, в этом гробу было нечем дышать…

А мы… мы выглядим великолепно! У нас есть стиль — он небрежный, ухарский, но все-таки интригующий и неповторимый. В нас есть новизна, а они свое уже отжили. Мы высшие существа, это же ясно, мы — королевы улья рядом с трутнями; все прочие, кто пришел на день открытых дверей, дряхлеют, их время миновало, от них веет тоской и безнадежностью. Они морщинисты и больше не завязывают легких связей, на которые из них всех способен только я. Для них такое в прошлом, отвратительна даже мысль, что они могут заниматься сексом. На пробежке вид у них будет идиотский. Если они попробуют тренировать футбольную команду, выставят на смех и себя, и сам спорт. Их поезд ушел. Это все ходячие трупы, особенно имбецил, который сейчас курит во дворе. А мы с Тофом — будущее, пугающе яркое будущее, будущее, пришедшее из Чикаго, — два парня, что явились издалека, их бросили и оставили умирать, они потерпели кораблекрушение, их все забыли, но все-таки, все-таки они здесь, они выплыли и стали еще отважней, они небриты и покрыты синяками, ну да, штаны их износились, а в желудках полным-полно соленой воды, но теперь они неостановимы и неумолимы, и готовы надрать дряблые задницы всей этой седовласой и сутулой родительской своре Беркли, что злобно таращится из-за очков с толстыми стеклами!

Неужели непонятно?

Мы проходим по классным комнатам. В классе Тофа развешаны детские работы по Африке. Работы Тофа на стене нет.

— А где твоя работа?

— Не знаю. По-моему, она не понравилась мисс Ричардсон.

— Хм-м.

Кто такая эта мисс Ричардсон? Должно быть, дремучая идиотка. Хочу, чтобы эту «мисс Ричардсон» немедленно привели и поставили передо мной!

Школа полна симпатичными, но чудаковатыми детьми, хрупкими, необычными. Именно такими мы с друзьями, учившиеся в бесплатных школах, представляли себе детей из частных школ — чуть-чуть слишком нежными; их индивидуальные чудачества не сглаживаются, а поощряются, в чем есть и плюсы, и минусы. Если эти детки воображают себя пиратами, их уговаривают ходить в школу в пиратских костюмах. Эти детки пишут компьютерные программы и коллекционируют военные журналы. Пухлые мальчики с большими головами и очень длинными волосами. Костлявые девочки в сандаликах и с цветочками в руках.

Через десять минут нам становится скучно. Основная цель моего визита не оправдалась.

Я хотел быть звездой.

Я думал, что меня ждет флирт. Я рассчитывал на симпатичных матерей-одиночек и флирт. У меня была цель — и я искренне считал эту цель вполне достижимой — познакомиться с привлекательной матерью-одиночкой, и чтобы Тоф подружился с ее сыном, и чтобы мы собирались все вместе, и тогда бы мы с матерью-одиночкой шли наверх тискаться, а дети тем временем играли бы во дворе. Я рассчитывал на многозначительные взгляды и осторожно озвученные предложения. Я полагал, что царство школ и родителей живет интригами и скрытыми пороками, что под покровом из благонамеренности, полных семей, родительских собраний и глубокомысленных вопросов о Гарриет Табман[62] , адресованных учителю истории, всё просто ходит ходуном.

Почти все они уродины. Я оцениваю взглядом людей, столпившихся во дворе. Родители интересны лишь как представители берклевского типа. Они носят мешковатые штаны, крашенные вручную — то есть в самом деле самопал — и не расчесывают волосы. Большинству уже за сорок. Все мужчины низкорослые и бородатые. Многие женщины годятся мне в матери — настолько и выглядят. Я обескуражен отсутствием перспектив. По возрасту я ближе большинству их детей. Есть, впрочем, одна мамаша, с маленькой головой и очень длинными прямыми черными волосами, жесткими и непослушными, как лошадиный хвост. Она похожа на свою дочь — тот же овал лица, те же темные грустные глаза. Мне приходилось видеть ее раньше, когда я отвозил Тофа в школу, и я пытался угадать, одинока ли она, — по крайней мере, отец никогда не показывался.

— Сейчас я начну за ней ухаживать, — говорю я.

— Не надо, пожалуйста. Пожалуйста, — говорит Тоф. Он всерьез думает, что я смогу.

— Тебе что, совсем не нравится дочка? Получилось бы классно — ходили бы на свидания вчетвером!

— Пожалуйста. Пожалуйста, не надо.

Конечно, я не стану. У меня не хватит духа. Но он этого не понимает. Мы проходим по коридору, где стенки оклеены строительным картоном и школьными сочинениями. Я знакомлюсь с мисс Ричардсон, классной руководительницей Тофа — это высокая, суровая черная женщина со злыми выпученными глазами. Знакомлюсь с учителем физики — вылитый Билл Клинтон[63] и заикается. В классе Тофа есть девочка, которая в свои девять лет выше, чем ее родители, и весит больше, чем я. Я хочу, чтобы Тоф подружился с ней и сделал ее счастливой.

Женщина, стоящая рядом, смотрит на нас. Все на нас смотрят. Смотрят и ничего не понимают. Они размышляют, не учитель ли я; они не знают, куда меня поместить, а поскольку на лице у меня клочковатая растительность и на ногах — старые ботинки, им страшно, что я украду их детей и буду измываться над ними. Я явственно излучаю угрозу. У женщины, что на нас смотрит, длинные пепельные волосы и большие очки. Она в жаккардовой юбке до пола и сандалиях. Подается к нам, показывает пальцем на меня, а потом на Тофа и обратно, улыбается. Мы занимаем исходные позиции и читаем сценарий.

МАТЬ

Здравствуйте. Это ваш… сын?