Бет ходит в тренажерный зал. Бет довольна, если я приезжаю домой из колледжа на каникулы, потому что тогда она может ходить в тренажерный зал. Она говорит, что ей нужно тренироваться. Ботинки Тофа продолжают громыхать. Бет заходит в комнату. Она в спортивной фуфайке и леггинсах из спандекса. Волосы у нее собраны, хотя обычно она их распускает.
— Эй, — говорю я.
— Эй, — говорит Бет.
— Эй, — говорит мать.
— Зачем ты залез на спинку? — спрашивает Бет.
— Мне так удобней.
— Удобней что?
— Кровь из носа, — говорю я.
— Черт. Сколько уже?
— Минут сорок.
— Ты звонил медсестре?
— Да. Она велела приложить лед.
— В прошлый раз это не помогло.
— А ты уже прикладывала?
— Конечно.
— Мама, ты мне этого не говорила.
— Мама?
— Я больше не поеду в больницу.
Мой отец, мастер маленьких чудес, совершил нечто совершенно невероятное. Вот что он сделал: примерно полгода назад усадил нас — Бет и меня (Билла не было, потому что Билл уехал в Вашингтон, и не было Тофа, которого по вполне объяснимым причинам никто не позвал) в общей комнате. Почему-то не было матери — сейчас я уже не помню точно, где она была, — но мы уселись как можно дальше от хорошо знакомых клубов дыма над ним и его сигаретой. Если бы разговор шел по принятому в таких случаях стандартному сценарию, для начала была бы разминка, потом мы обсудили бы наши дела в целом, потом отец сказал бы, что ему трудно говорить то, что он хочет сказать, и так далее, — но он просто усадил нас, совершенно не готовых к тому, что…
— Ваша мама скоро умрет.
Бет сменяет меня — придерживает лед и сжимает ноздри. Она пренебрегла моим изобретением: не стала забираться наверх, а села на ручку. Полотенце промокло. Кровь у меня на пальцах мокрая и теплая. Я иду в прачечную и бросаю полотенце в раковину — оно тяжело плюхается. Я трясу затекшими руками и достаю из сушилки новое полотенце и ботинки Тофа. Полотенце приношу Бет.
Спускаюсь вниз, чтобы посмотреть, как там Тоф. Я сажусь на ступеньки, так что мне хорошо виден подвал — комната отдыха, когда-то превращенная в спальню, а потом снова превращенная в комнату отдыха.
— Эй, — говорю я.
— Эй, — говорит Тоф.
— Как ты тут?
— Нормально.
— Есть еще хочешь?
— Скоро закажем пиццу.
— Ладно.
— Я принес твои ботинки.
— Высохли?
— Ага.
Я поднимаюсь.
— Пойди вылей это, — говорит Бет и показывает на кювету-полумесяц.
— А почему я?
— А почему нет?
Я медленно приподнимаю кювету-полумесяц над материной головой и иду на кухню. Кювета полна до краев. Жидкость в ней колышется из стороны в сторону. На полпути к кухне я проливаю большую часть себе на ногу и тут же пытаюсь понять, насколько ядовито то, что в кювете-полумесяце, со всей этой желчью и так далее.
Но оно не прожигает брюки. Я решаю все-таки их переодеть.
Бет сжимает ноздри уже некоторое время. Она сидит на ручке дивана, около материной головы. Из кухни я делаю телевизор погромче. Прошел уже час.
Нос все еще кровоточит, а Бет приходит ко мне на кухню.
— Что будем делать? — шепотом спрашивает она.
— Надо ее везти.
— Нельзя.
— Почему?
— Мы обещали.
— Не говори ерунды.
— Что?
— Это не тот случай.
— Может, и тот.
— Я знаю, что, может, и тот. Не надо, чтобы это был тот случай.
— Она хотела сказать, что это именно тот случай.
— Нет.
— А я думаю, да.
— Нет.
— Но она так сказала.
— Она не всерьез.
— А я думаю, всерьез.
— Это исключено. Это идиотизм.
— Ты ее слышал?
— Нет, ну и что с того?
— А что ты думаешь?
— Что она просто испугалась.
— Это правда.
— И еще я думаю, что она не готова. Ты хочешь сказать, что ты готова?
— Нет, конечно. А ты?
— Нет. Нет-нет.
Бет возвращается в общую комнату. Я споласкиваю кювету-полумесяц, а в голове у меня теснятся оргвопросы. Так. Хорошо. При условии, что кровь вытекает медленно, но равномерно, сколько времени это реально может занять? День? Нет-нет, меньше — речь ведь не идет обо всей крови, а вот если бы вытекла
