рассыпанные книги Ахматовой.
– А вы заметили, что
Я припомнила:
– Да, гениальные строки… И вот с моей книжкой… Мне Ирина Николаевна Томашевская говорит: «Сознайтесь, ведь книжка плохая». Позвольте! Там более ста моих стихотворений! Быть может, я плохой поэт – дело другое. Но если вы любите мою поэзию, то почему мои стихи стали вдруг плохие? Только потому, что напечатаны?
К ней приходили из «Литературы и жизни», просили стихи. Она дала «Последний сонет», «Музыку», «Август», «Лирическое отступление»[291].
Спросила меня о Борисе Леонидовиче. Я рассказала то немногое, что знала сама.
Она:
– Прекрасный человек и поэт божественный. Но при том явно городской сумасшедший.
Вошла Аничка. Анна Андреевна приласкала ее, поцеловала в голову. Она постоянно говорит об Аничкиной красоте. Я вгляделась. Профиль точеный, нежная кожа, большие серые глаза. Но глаза пустые. И рот сухой, неприятный, недобрый – пунинский, Ирин.
Я ушла рано, потому что Анна Андреевна, по всей видимости, была сильно утомлена.
Что я и исполнила.
Выглядит она чуть-чуть лучше. Похвасталась, что может теперь ходить, не могла с лета 57 года.
Сначала разговор о прозе Цветаевой, которую она сейчас читает. Выше всего она ставит «Мать и музыку»: «это гениальная вещь». «Мой Пушкин» не нравится – «Марину на три версты нельзя подпускать к Пушкину, она в нем не смыслит ни звука».
Я сказала, что мне, кроме статьи «Мать и музыка», очень понравились еще две: о Белом и о Брюсове.
– Нет, я не согласна. Белый весь выдуман. Брюсова она ругает недостаточно, он ей представляется ученым, а он был невеждой. Она бунтует против его власти, а власти уже никакой не было. Почитали Блока, Сологуба, лучшие читатели уже догадывались о Мандельштаме, был молодой Маяковский, – а два смешных человека, Брюсов и Бальмонт, кидались друг на друга, как вепри, и спорили, кто из них первый поэт. Про Волошина я читать не стала. Я знаю, что Марина на него молится, а я его не выношу: из Коктебеля всегда исходили сплетни206.
О Борисе Леонидовиче сегодня такая резолюция:
– Я подумала о нем по самому большому счету. Да, прекрасный человек и поэт божественный. Но с ним случилось то же, что с Гоголем, Толстым, Достоевским: к концу жизни он поставил себя
– Читаю четвертый том писем Достоевского.
(В прошлый раз она мне их бранила: «Скучно, не составляется из них Федор Михайлович».) Сегодня по-другому:
– Там есть замечательное письмо о речи на пушкинских торжествах207. Сколько о ней наговорено, написано, а тут он сам о ней рассказывает. Кроме того, из этих писем ясно, что Анна Григорьевна была страшна. Я всегда ненавидела жен великих людей и думала: она лучше. Нет, даже Софья Андреевна лучше. Анна Григорьевна жадна и скупа. Больного человека, с астмой, с падучей, заставляла работать дни и ночи, чтобы «оставить что-нибудь детям». Такая подлость! Он пишет ей: «Пообедал за рубль». Зарабатывал десятки тысяч и не мог пообедать за два рубля!
Разговор зашел о буре, разразившейся над «Литературным Наследством» из-за опубликования писем Маяковского к Лиле Брик. Чуть ли не закрывать «Наследство» собирались…208 Этого Анна Андреевна, разумеется, не одобряет, – однако о Бриках отозвалась, как всегда, с презрением и гневом:
– Они пытались создать литературный салон. «Но не в шитье была там сила». А ведь быт Маяковского, то есть Бриков, противопоставлялся в те времена искусству. Искусство отменено – оставлен салон Бриков. Карты, бильярд, чекисты; Агранов и многие другие… Смешно читать в письмах Маяковского к Лиле: «поцелуй Леву». Она целовала Леву и без просьб Маяковского… Мне о Лиле Юрьевне рассказывал Пунин: он ее любил и думал, что и она любила его. А у меня теперь, когда гляжу назад, возникла такая теория: Лиля всегда любила «самого главного»: Лунина, пока он был «самым главным», Краснощекова, Агранова, Примакова… Такова была ее система. Я подружилась с Луниным и провела с ним 16 лет, когда он политически был уже никем и ждал гибели, которая и воспоследовала[292] .
За чаем Анна Андреевна прочитала четыре строки, написанные в тридцатых годах. Я их никогда не слыхивала:
После чая мы пошли в Люшину комнату – послушать записанный на магнитофон Фридочкин рассказ о Голышкине. Я беспокоилась, понравится ли Анне Андреевне этот излюбленный мною жанр209.
– Это грандиозно, – сказала Анна Андреевна. – Я подобного не ожидала. Ни одного пустого слова.
(В «Москве» спешка: мне рассказывали, что стихами Ахматовой они хотят поправить упавший тираж… А может быть – звонок «сверху»? Не угадаешь.)
Она дает им кусок из «Поэмы» («Были святки кострами согреты» с некоторыми переменами, без «Достоевский и бесноватый») и три стихотворения, которые завершаются «Сном». (Так теперь назван «Август»; названия они испугались, потому что постановление 46 года было в августе.)
Я долго сидела над запятыми и многоточиями, которые у нее сложны; потом сбегала к машинистке; потом, вернувшись на Ордынку, вычитала перепечатанную рукопись – и вот все, чистое, ясное, победительное легло к ней на стол. Она была довольна.
Поражает в этой работе следовательский (не только исследовательский) склад ее ума. Ведь и в жизни она искусный следователь: постоянно анализирует и сопоставляет факты в быту и делает из них смелые выводы. Например: в поисках источника западных неправд о ней сопоставляет слова, характеры, время отъезда Оцупа, Одоевцевой и пр. А в работе о Пушкине те же операции проделывает над людьми 30-х годов прошлого века, которых она знает не хуже, чем своих современников.
Мне и эта ее пушкинистская работа представляется неотразимо верной, хотя, конечно, я не вооружена для полноценного суждения.
Затем опять о Пастернаке.
На днях она послала Борису Леонидовичу свою книжку с надписью: «Борису Пастернаку – Анна Ахматова». (Попутное восклицание: «Книга, конечно, уже у Ольги».) Он звонил с благодарностью, особо восхищаясь стихами «Сухо пахнут иммортели».
Она, негодующе:
– Он читает их впервые, я уверена. Это стихи десятого года[294] .
Затем, по какой-то не упомненной мною ассоциации, разговор наш пошел вглубь времен и судеб: тридцать седьмой, сорок первый, сорок девятый, пятьдесят третий, пятьдесят шестой годы, – и длился часа два.
