эта иезуитская, с дьявольской слащавостью игра, в которой сначала будут убеждать притворным гостеприимством, а потом принуждать каленым железом... Но ведь Флегонт и Аббас-Кули отлично знают, кто такой Яков Кайманов!.. Должны же они понимать, что вся эта комедия ни к чему, что никогда и ни на какой сговор он не пойдет! На что же они рассчитывают? Что за дьявольский замысел вынашивают? Как разгадать и найти выход из этого катастрофически безнадежного положения?»

Но что бы ни задумали враги, Якову надо было сохранить силы, сохранить ясную голову для борьбы.

— Вот теперь можно и чаю попить, — все так же приветливо сказал Флегонт.

Он жестом пригласил Якова пройти на плоский, шириной в добрых пять-шесть метров гребень крепостного вала, где хоть немного протягивало ветерком. Там, под широким навесом из плащ-палатки, натянутой на расчаленные веревками высокие колья, была расстелена кошма, поверх которой положен ковер, посередине ковра — дастархан, уставленный фарфоровыми чайниками, пиалами. В центре красовалось деревянное блюдо, на котором дымился плов.

Больше суток Кайманов ничего не брал в рот и сейчас вдруг почувствовал такой голод, что наверняка и без помощников управился бы со всем этим угощением.

Сотни и тысячи раз ел он в кибитках друзей — туркмен и курдов.

Садиться за трапезу с врагами приходилось впервые. И тем не менее отказываться от пищи было бессмысленно: необходимы силы для борьбы, для победы...

— Во имя аллаха всемилостивого и всемогущего... — Аббас-Кули сотворил проникновенную молитву, которую закончил многозначительными словами: — Не возлагает аллах на душу ничего, кроме возможного для нее. Ей то, что она приобрела для аллаха, а против нее то, что она приобрела для себя... Поистине аллах всеведущ, всемогущ...

Кайманов хотел было сказать: «Что это ты, Аббас-Кули, грабил, убивал, занимался подлогами и провокациями, а теперь юродствуешь, в религию ударился?», но счел более благоразумным воздержаться от замечаний, памятуя, что не Аббас-Кули у него в комендатуре, а он сам в стане врага.

Некоторое время ели молча, утоляя голод.

Бандиты Мордовцева расположились по всей верхней площадке вала, группируясь на простых кошмах по пять-шесть человек под такими же навесами, только поменьше.

В ближайшей группе Кайманов видел одних сыновей Востока.

Изрядно подкрепившись, Яков отложил ложку.

— За угощение спасибо, — сказал он. — Теперь поговорим начистоту. Почему вы не убили меня сразу? Что вам от меня надо?

И Флегонт, и Аббас-Кули изобразили на своих лицах такое неподдельное изумление, что можно было подумать, будто у них и в мыслях не было убивать такого близкого и разлюбезного им человека.

Кайманова раздражало неприятное и непривычное для него положение. Всю жизнь, в любой ситуации: в стычках ли на границе, во время ли допросов в комендатуре, которые он вел, в разговорах ли с представителями закордонных властей, тем более в отношениях с калтаманами бандитов, — он привык держать инициативу в своих руках, управлять и боем, и разговором любого уровня, содержания и остроты, без труда навязывать свою волю.

Сейчас получалась иная картина. Кто-то словно опутал его невидимыми нитями и с помощью этих нитей заведомо определял его путь и действия в таком направлении, в каком было выгодно Флегонту.

Яков чувствовал, что приближается к гибельному пределу.

В чем состоял этот предел? Поведение своих смертельных врагов он просто не понимал.

Его, оглушенного и на какое-то время потерявшего сознание, безоружного, захваченного столь мастерски, можно было тысячу раз убить и, кстати говоря, получить немалые деньги от господина Фаратхана.

Ни Флегонт, ни Аббас-Кули этого не сделали. Больше того, принимали его как дорогого гостя, дали советскую военную форму, чтобы он мог переодеться. Действовала она на бандитов, как красная тряпка на разъяренного быка. Но Яков видел: без команды Флегонта или Аббаса-Кули его и пальцем никто не тронет.

Молчание затягивалось.

Яков, понял: собеседники молчат преднамеренно, разыгрывая искреннее возмущение черной неблагодарностью «дорогого гостя».

— Эх, Яша, Яша, — сдерживая притворную обиду, якобы поразившую его в самое сердце, наконец произнес Флегонт. — Мы тебя так принимаем!.. Ты умылся, переоделся, получил свой маузер, поел вместе с нами из одного блюда, отламывал от одной лепешки!.. Как ты мог произнести такие неблагодарные слова?

— И все-таки я хотел бы знать, что вам от меня надо?

— Наверное, то же, что и тебе от нас, — резонно заметил Флегонт.

Яков мысленно с ним согласился: хоть этот ответ вносил ясность. Он-то знал, что ему надо от Флегонта и Аббаса-Кули! Исполнись его желание — оба они уже стояли бы перед судом.

Яков не спрашивал, каким образом им удалось оказаться на свободе. Судьба каждого человека в военное время особенно переменчива, а если говорить о таких отпетых, как Флегонт и Аббас-Кули, то и тем более. Аббас-Кули, собственно, не арестовывался, оставался на свободе.

— Ладно, — вернул Яков разговор к изначальной точке, — давайте начистоту, зачем я вам понадобился?

— Какой торопливый... — недовольно заметил Флегонт. — Ну ладно... Так и быть, скажем... Ты нам, конечно, нужен, Яша, очень нужен... Только живой. Вот такой, как сейчас... У хорошего человека уж и кости истлеют, а имя живет... Если тебя убить, ты для своих станешь еще лучше. Будешь все равно как советский святой. Не только тропу, весь пограничный округ каймановским назовут. Люди, как к Мусе Пей Гамбару — святому камню, откуда Моисей на небо вознесся, — на твою могилу будут ходить...

Флегонт помолчал, словно проверяя, доходчиво ли говорит, затем продолжал:

— А нам советский святой не нужен. Нам нужно, чтобы твои дружки при одном твоем имени плевались. А все, кто хотя бы слышал о тебе, считали, что Ёшка продался врагам, немцам, эсэсовцам... Вот и я скажу, молодец, Яша, что не стал искать меня в ауле Карахар. Все-таки родной человек... Молодец, что не дознался, кто убил Айгуль, зарезал ее трехлетнюю дочку Эки-Киз. Скрыл это дело, от своих утаил... А теперь в гости к нам пришел, на явку. Помылся, переоделся, поел, сидишь с маузером на поясе, беседуешь с офицером войск СС, советуешься, наказ получаешь. Вот они, мои свидетели...

— Ну это у вас не выйдет, — сразу успокоившись, сказал Кайманов.

— Выйдет, Яша, очень даже выйдет, — весело заверил его Флегонт. — Был ты как вывеска Советской власти в вашей вшивой республике. Замарай вывеску дерьмом, кто в магазин пойдет? Твои начальники теперь тебя лучше, чем мы, в лагеря упекут. Только там умирать ты будешь долго, а твое имя — сразу. Был Кара-Куш — чекист старший лейтенант Кайманов. Нет больше Кара-Куша. Вместо Черного Беркута — Черный Ворон получился.

Флегонт не мог удержать самодовольный смешок.

Так вот оно в чем дело?! Вот для чего весь сыр-бор городили! И шикарный прием, и эсэсовский мундир, и переодетые в немцев калтаманы! Вывеску Советской власти хотят замарать!.. А если взять сейчас и пойти на автоматный огонь? Чтоб сразу! И никаких разговоров!..

— Под пули ведь тоже нехорошо, — словно читая его мысли, проговорил Флегонт. — Сразу скажут: «Не выдержал Ёшка, испугался. Значит, виноват. Отец-то его, Григорий, покрепче был...» Вот так, дорогой. Думай не думай, а путь у тебя один, оставаться у нас. А то — в Сибирь, в штрафную, к стенке, да еще с позором на весь мир.

— Вот это уже толковый разговор, — развеселившись, сказал Яков. — Ну что ж, посижу, подумаю. Может, и правда, стоит переметнуться.

— Подумай, Яша, подумай. Тебе очень хорошо надо подумать.

Кайманов прикинул, сколько времени понадобится Амангельды, чтобы напасть на след каравана, которым вывезли его из аула. В том, что Амангельды разберется в следах, он не сомневался. Не исключено, что Ичана отбили и тот скажет, в каком направлении шел караван. Но едва ли отряд Рыжакова подойдет раньше, чем через два-три дня. Значит, помощь можно ждать только из аула силами, какие мобилизует