— Да, любит, — сказала Александра.

Дюбуа весело, ни к кому особенно не обращаясь, говорил:

— Мы с Уэллером в один полк. Я очень рад. Ричард — славный товарищ.

— Мне страшно за моего брата, но я горжусь им, — говорила Мари. — И я так рада, что он будет служить под начальством генерала!

Как всегда при упоминании о генерале, глаза ее заблестели.

— А вы, Мари, куда отправляетесь? — спросила Александра.

— Я поеду в Москву, мне там обещали взять меня в сестры милосердия. Генерал был так добр, похлопотал за меня. Может быть, меня отправят в полевой лазарет.

Людмила тихо сказала Александре:

— Бедная! Она даже не может скрыть, что влюблена в папу.

Старградский, взглянув на часы, тихо сказал жене:

— Катя, на минутку пойдем ко мне.

Когда дверь его кабинета затворилась за ними, Екатерина Сергеевна порывисто бросилась к мужу.

— Храни тебя Господь! Сохрани тебя Бог! — повторяла она.

Она крестила его дрожащими руками, обнимала, плакала.

Старградский спокойно сказал:

— Послушай, Катя, мы с тобою не дети. Все может случиться на войне.

Екатерина Сергеевна, прижимаясь к нему, чувствовала, как больно острие меча пронзает ее душу. Мечта любви казалась ей преступною мечтою, когда она обнимала этого человека, которого никогда не любила, и который идет туда, откуда не все возвращаются. Она повторяла в смертной истоме и тоске:

— Бог тебя спасет, сохранит!

— Если я не вернусь… — начал Старградский.

— Не надо, не надо! Ты вернешься! — восклицала она.

— Дай Бог. Ну а все-таки, на всякий случай скажу тебе, — прости за солдатскую откровенность, — долго траура не носи. Ты еще молода, живи для себя, для того, кого полюбишь. Кого любишь.

— Зачем ты это говоришь? — тоскливо спрашивала Екатерина Сергеевна.

Старградский спокойно говорил:

— Разве ты не хочешь слышать слово правды? Вот в этом несчастье нашей жизни, что мы таим что- то друг от друга.

«Он все знает!» — думала Екатерина Сергеевна и плакала, плакала горько.

Тихо сказала она:

— Иногда счастие в этом.

Так, точно она хотела оправдать перед ним молчание всей своей жизни, то, что не сказала ему о своей любви к другому.

— Для меня, не для тебя счастье, — отвечал он.

Екатерина Сергеевна горестно воскликнула:

— Да в чем же правда? В мечте бездейственной или в деятельной жизни?

И больно, и сладко ей было думать, что в эту минуту она отрекается от мечты всей своей жизни.

Старградский спокойно сказал:

— Правда в том, чего хочет сердце.

Он приоткрыл дверь и сказал не громко, но так, что звучный голос его покрыл всю сумятицу разговоров и движений в гостиной:

— Девочки, пойдите ко мне.

Вошли Александра и Людмила.

— А где же Раиса? — спросил генерал.

— Она сейчас придет, — отвечала Александра. — Она молится с Уэллером. Дюбуа пошел за нею. Он очень милый и услужливый.

Старградский посмотрел на дочерей внимательно и сказал:

— Не оставляйте мать, девочки.

— Папа, будь спокоен, мы будем с нею, — сказала Людмила.

— Поддерживайте ее, — говорил отец.

— Папа, ради Бога, береги себя, — отвечала Людмила.

Старградский сказал, улыбаясь:

— Помнишь, кто писал: «Я к пулям не хожу, а ты запрети им ко мне летать»?

В это время, поспешная и легкая, в кабинет вбежала Раиса.

— Папа, береги мой образок, — он спасет тебя.

Спасибо, Раиса, твой образок всегда со мною. Ну а ты, самая умная, что скажешь мне?

Александра покраснела, стала перед отцом на колени, поцеловала его руку и сказала:

— Что смею сказать? Ты сам знаешь. Я буду за тебя молиться.

— И я, папа, — сказала Раиса.

По ее лицу текли радостные слезы, и когда она рядом с Александрою склонила свои колени перед отцом, она казалась легкою, белою и почти бестелесною. И такою светлою, что невольная зависть вошла в сердце Людмилы.

Старградский говорил Раисе:

— Знаю, милая, что ты будешь за всех за нас молиться.

Вечером в тот же день Буравов сидел в гостиной у Екатерины Сергеевны. Сестер не было дома. Они ненадолго ушли куда-то.

Слова незначительного разговора перемежались минутами взволнованного молчания. В большом волнении они смотрели друг на друга. Наконец Буравов тихо сказал:

— Катя, наконец я буду с тобою долгие дни. Прости, но я рад.

Екатерина Сергеевна смотрела на него испуганными глазами. Шептала:

— Сердце мое, сердце мое! Как оно бьется!

Буравов целовал ее руки и говорил:

— Оно хочет счастия, оно ждет радости.

— Счастия, радости! — повторяла Екатерина Сергеевна.

Какие слова! Точно из старой, забытой сказки! Теперь, в эти великие грозные дни, слова о личном счастии, о маленькой, уютной радости! Какая боль! Неужели он не знает, что теперь не надо говорить об этом? Или он, такой умный, такой мудрый, знает лучше?

Он повторял:

— Мы будем вместе, мы будем счастливы.

Как можно этому поверить? Словно испытуя свою душу, Екатерина Сергеевна тихо говорила:

— Нет, нет! Он будет сражаться, он будет в смертельной опасности, — как я могу в эти дни думать о счастии!

Буравов тихо покачал головою. О, эти женщины! Он всегда умеют создавать неожиданные препятствия. Он с ласковым укором говорил:

— Разве мужу твоему надо, чтобы мы сами отбросили от себя сладкие минуты счастия?

Звякнул в передней колокольчик. Послышались голоса девушек. Екатерина Сергеевна пугливо смотрела на дверь. Буравов встал и задумчиво ходил по комнате.

Вошла Раиса. Она была в беспокойном, нервном настроении и казалась слишком веселою. Шаловливо сказала она Буравову:

— Не думайте, что я поеду с вами.

— А как же? — спросил Буравов.

— Спрячусь в погреб, и вы меня не найдете.

— Как же не найду, если вы сами сказали, что спрячетесь в погреб?