сосредоточенной печали и гордости, — истинная жена доблестного воина.

Старградский с тихою улыбкою смотрел на нее. Слова великого поэта напевно бились в его душе, и он говорил вполголоса:

Александра вслушалась в эти торжественные, мудрые и страшные слова. Словно острие меча вонзилось в ее грудь, — такая мука смертная! Но вспомнила все заветы милого и сурового детства, — сердце, сердце мое, мужайся!

С неизъяснимым выражением высокой печали и высокого счастия она сказала, словам высокого поэта отвечая его же словами:

— Да, он, может быть, счастлив. А оставшиеся, — им «кудри наклонять и плакать».

— Не только плакать, но и гордиться, — сказал отец.

— Да, отец, я знаю. И рассказывать детям о доблести отцов. Слагать легенды.

Но она знала, что доблестная жизнь сама будет творить легенды.

Музыка на короткое время смолкла. Далекий благовест звучал мирно и торжественно под этим ясным, вечным небом. Неотвратимый, как поступь грядущего, был слышен мерный солдатский шаг. На улице Раиса разговаривала с солдатами. Она в своем саду нарвала громадную охапку цветов и раздавала их солдатам. Заодно захватила и несколько коробок отцовских папирос, нагрузив ими смешливую горничную Дашу.

Солдатики на ходу украшали цветами свои зеленовато-серые рубахи, а иные втыкали стебли цветов в дула ружей. Раиса, раздав все цветы, принялась раздавать папиросы. Брали радостно, только иные говорили:

— Махорки бы нам, барышня. У нее вкус крепче.

— Махорка — всем табакам табак.

Раиса смущенно отвечала:

— А махорки-то у меня и нет. Только папиросы.

— Спасибо и за папироски. Выкурим за ваше здоровье, — говорили солдаты.

Проходили, переговариваясь:

— Генеральская дочка, нашего корпусного.

— Ладная барышня.

— Шустрая!

— Спасибо, милая.

Голоса их тонули в удаляющихся звуках музыки и пения. Александра отошла от окна и молча смотрела на отца.

— Саша, — говорил Старградский, — пока мы одни, я хочу тебе сказать то, чего я еще никому не говорил. Именно тебе хочу сказать: ты не только самая старшая из сестер, но и самая разумная.

Александра опустилась на колени у его ног и прижалась головою к его коленям. Он говорил:

— Саша, твоя мать меня не любит. Не любит потому, что любит другого.

Он говорил это спокойно и просто, но Александра поняла, что ему очень трудно было это сказать.

— Я слишком поздно узнал это. Еще когда она была моею невестою, она уже любила другого. Их любовь была взаимная, — с тяжелым спокойствием говорил отец.

— А вышла за тебя?

— Да, вышла за меня. В вас, женщинах, много непонятного, странного. Впрочем, еще раньше нашего замужества он женился на другой. Может быть, потому…

Александра подняла раскрасневшееся лицо.

— Папа, ты говоришь про Буравова?

— Да, Александра, про Буравова, — отвечал отец.

По тону его слов и по выражению его лица было ясно, что ему трудно назвать это имя. В голосе слышалась едва уловимая нотка презрительности. Александра сказала:

— Папа, я сама догадывалась. Но как же это могло случиться? Если он ее любил, зачем же он женился на другой?

Отец отвечал, глядя спокойно и печально перед собою:

— Для меня это и до сих пор не совсем понятно. Какая-то странная история.

Александра прошла взад и вперед по кабинету, думая о том, что сказал ей отец, и что для нее уже давно было подозреваемою и страшною тайною родного дома. Хмуря брови, она сказала:

— Его жена богатая?

— Да, — отвечал отец. — Но не думаю, что он женился на покойной Софье Даниловне только из-за денег. Не думаю, чтобы он был способен действовать по недостойным мотивам.

Александра сказала задумчиво:

— Да, его все уважают. Но почему же он это сделал?

— Не тем будь помянута покойница, — говорил Старградский, — она умела вскружить голову всякому, а ваша мать всегда была тихая и сдержанная. Может быть, мстя ему, она вышла за меня. Но она всегда была верна мне. Она всеми силами души заставляла себя жить и чувствовать, как любящая нежно и преданно. Она сумела сделать мою жизнь очень счастливою.

Александра вспоминала, год за годом, всю жизнь свою в родном доме. Им, детям, всегда казалось, что в их доме — счастье и радость. И так были странны иногда тихие дуновения печали! Бог весть, откуда они приходили. Теперь Александра понимала, что мать радовала всех, но душа ее была обвеяна печалью. Она всегда знала, что по-настоящему Буравов любит только ее, и он знал, что она его не разлюбила.

Александра вспоминала те мелкие признаки, по которым она угадывала эту любовь. Она сказала:

— Да, когда Буравов к нам приходит, я никогда не могу отделаться от какого-то странного чувства неловкости.

— А твои сестры замечали? — спросил отец.

— Людмила нет, — отвечала Александра. — Она слишком рассудительна для того, чтобы догадываться. А Раиса еще давно сказала мне: «Мама любит Буравова». Так прямо, без предисловий. Как всегда, со своею обычною манерою. Тогда я еще не поверила этому. Подумала, что опять дурит наша блаженная Раиса. Потом-то я поняла, что она очень чуткая, наша странная Раисочка.

— Ее странники и старцы иногда меня беспокоят, — сказал отец. — Но я уверен, что это пройдет. Останется только правда исканий, правда веры. Все минется, одна правда останется. Так во всем, Саша. И в эту войну мы идем добывать правду. Потому я и рад этой войне. Она развяжет многие узлы. И в нашей жизни. Теперь у него умерла жена. Если меня убьют…

Александра сказала со страхом:

— Нет, папа, так развязывать никакие узлы не надобно. Ты должен для нас…

— Ты не думай, Саша, — говорил отец, — что я буду искать смерти. Не о себе думать в бою приходится. Да и было бы смешно, если бы я, как запальчивый мальчик… Но ведь и война будет такая, какой еще не видел мир. Война на истребление.

— Нет, этому нельзя поверить. Неужели Гейнрих Шпрудель, который так долго жил в России, захочет